— Об этом я и хотел предупредить вас, Кассандра, — между тем приговаривал он.

— Вы еще можете это сделать, — мрачно просветила его Кассандра, хмуро покосившись на того, кого Лили Мэй называла «Сэлли».

— Это Сэлли Логан, — сказала Лили Мэй, приобняв свободной рукой странное создание.

Кассандра, склонив голову, наконец нашла в себе силы рассмотреть Сэлли. Это был ребенок, судя по ночной рубашке с медвежатами Тэдди — девочка. Все доступное взгляду тело ее было покрыто густыми рыжеватыми волосами. На лице розовел только кончик носа и блестели огромные темнокарие глаза, исполненные такой нечеловеческой грусти, какую Кассандре доводилось видеть лишь однажды — в глазах мертвой Собаки.

— Она боится незнакомых людей, — пояснила Лили Мэй. — Камилла запугала ее настолько, что она не решалась развязать меня. Не знаю, что бы с нами стало, если бы не появились вы.

— Ричард, судя по всему, тоже страдал атавизмом, но не в такой выраженной форме, — агент говорил самым скучным тоном, будто сообщал прогноз погоды на следующую неделю. — Редкое генетическое отклонение.

— Сэлли всю жизнь провела в доме. Ричард рассказывал, что Камилла никогда не позволяла девочке выходить на улицу днем. Только редкие ночные прогулки. Когда она уехала, бросив Сэлли и Ричарда, он продолжал заботиться о ней. Мы хотели взять ее с собой, чтобы у нее была нормальная семья. Собирались жить там, где Сэлли не считали бы животным. Камилла всегда стыдилась своих детей. Она действительно страдала из-за дочери, понимаете, ведь она такая сильная и красивая. Когда я вчера спросила ее, как она могла бросить сына и маленькую дочь одних, без денег, без друзей, она ответила, что не понимает, как могла оставаться здесь все это время до отъезда.

— И что, Сэлли… умеет говорить? — недоверчиво спросила Кассандра.

— И при этом не глухая, — осуждающе нахмурилась Лили Мэй.

— Прекрасно. То, что надо. Сэлли, скажи, ты помнишь день, когда… вернулась твоя мама? — опомнилась Кассандра.

— Я люблю, когда меня называют Пушинка. Когда убили Дика, да, — прошептала едва слышно девочка. Она говорила, уткнувшись в плечо Лили, и только изредка бросала настороженные взгляды то на Кассандру, то на агента. Девочка создавала впечатление дикого пугливого зверька.

— Ты не припомнишь, когда именно твоя мать пришла домой?

— Сначала пришел Дик. Принес ужин и книжки. Сказал, что, возможно, этой ночью мы переедем в другой дом. Туда, где я смогу гулять по улице днем и разговаривать с другими детьми. Потом он ушел, и я услышала шум, громкий хлопок. Я сначала ждала. Но потом вылезла из-под кровати и… не знаю, сколько времени прошло… я слышала, что приехала и почти сразу уехала машина. А потом вы встретились здесь с мамой.

— Видимо, поэтому Камилла собиралась уничтожить кожу Ричарда. Она хотела, чтобы Ходжесы заплатили за преступление, но чтобы, по возможности, никто не узнал о ее тайне.

— Она говорила, что всегда ненавидела моего отца, — подхватила слова агента Лили Мэй.

— Получается, что лесничий все-таки действительно был сообщником Камиллы. — Кассандра чувствовала головокружение.

Агент с беспокойством оглянулся на изменившийся голос девушки. Кассандра, побледнев, смотрела прямо себе под ноги. Раздумывая, решилась было сделать шаг, но так и не смогла. Развернувшись, она вышла из дома.

— С вами все хорошо? — вышел агент вслед за ней.

— Как может мать, вынашивавшая ребенка девять месяцев, снимать с него кожу? Где же чертов материнский инстинкт?! А потом еще и второго со спокойной совестью обречь на голодную смерть. Это Камилла сказала Джейкобу, что Дик был его сыном.

— Думаю, да, — согласился агент.

— Не поленилась сделать крюк перед вокзалом и заехала в сторожку, чтобы сообщить, что он помогал снимать кожу с трупа собственного сына.

— Лили Мэй сказала, что, когда она отказалась оставить Сэлли одну, в запертом доме, Камилла связала ее и бросила их здесь обеих.

— Умирать, — кивнула Кассандра.

— Да, дело оказалось не столько запутанным, сколько отвратительным. Удивительно только, что вся эта грязная история связана с Эмили Барт и ее куклами…

— У меня тоже есть кукла, — только что вышедшая к ним Сэлли с наивной и застенчивой гордостью пояснила: — Ее звать Лилиан.

«Это были чудесные стихи. Это должна была быть замечательная женщина. Когда я узрел ее впервые, спустя долгое время после безуспешных усилий, напрасных попыток и безрезультатных поездок, я понял, что это не так. Она не замечательна. Она идеальна. Ожидал увидеть богиню. Сильную, непобедимую, способную взять меня за руку и вести как маленького мальчика в светлую страну грез. Но увидел худенькую, почти девочку, утонувшую в сугробах подушек и одеял. Однако в ее глазах блистала Воля, способная побороть само Провидение. Я искал, и я нашел. Моя проводница, мой поводырь, мой пастырь. Вот кем отныне она для меня является.

Единственная и страстная моя мечта — это всегда находиться подле моей Девы, поправлять подушки, наслаждаться приказами. Передать в ее полную и безраздельную власть все бразды правления моей жизнью. Переложить на ее худенькие плечи тяжкий груз, который не в состоянии вынести я сам.

Но отчего же она так страдает? Глубоко уверен, что все наши физические, телесные тяготы лишь следствие душевных терзаний. Таков же случай и с несравненной Эмили. Кажется, имя это ей не подходит. Нет, для силы ее духа больше подошло бы Брюнхильда или Юдифь — такое имя, в котором звучал бы весь металл воли и горели бы отблески великих пожаров в душе.

В природе всякого поэта, а Эмили особенно, — быть камертоном бед этого мира. Никто больше не способен так тонко чувствовать бренность бытия, как поэт. Это человек, который содрал с себя кожу, дабы лучше чувствовать малейшее прикосновение действительности к своей душе. Все в нем должно служить лире.

Это великая честь — принести себя в жертву искусству. Если сама Арабэль на это идет со слезами радости и умиления, мне ли противиться року?! Я, как рыцарь, первый должен взойти на алтарь, на костер самопожертвования и стать топливом, черным углем для священного огня Стиха. Арабэль, моя скромная богиня, сделает все, чтобы спасти Ее. И куда не воспоследовал бы я за моей Богиней?! В ад? С превеликим наслаждением!

Если нет иного пути, иного способа спасти эту звонкую лиру, эту ржанку, благодаря чьим песням восходит солнце, — я взойду на крест. Я откажусь от самого большого счастья, которого может возжелать смертный. Откажусь от моей несравненной Арабэль. Наш брак, мнимый для света, — ничего не будет значить для моей возлюбленной и для меня. Главное — великая Литература, чьим солнцем является моя жена в Поэзии. Моей же истинной возлюбленной является и навсегда останется скромная и строгая Арабэль.

Жизнь поставила меня перед суровым выбором. Спасти Эмили ценой моей любви к Арабэлле или дать честное имя моей любимой и ее ребенку, отец которого человек настолько ужасный, что Арабэлла боится произнести его бесчестное имя. Забыты Эмили и поэзия. Ее несчастная сестра больше нуждается в рыцаре, а я нуждаюсь в ней больше, чем в стихах и подвиге».

«Нет. Не понимаю ее стихов. За что их любят? Часто спорила с мистером Миллером. О литературе, о любви. Пыталась убедить его, что невозможно любить слово. Можно любить только человека. Ни он, ни Эмили не соглашались со мной. Я долго думала, что он и не поймет… Но вышло совсем иначе.

О, милый, милый мой Артур. Благороднейший из людей. Дневники его я нашла в вещах, которые остались, когда он так внезапно исчез. Он был самым рыцарственным и самым мягким из людей, и я не думаю, что он мог покинуть меня одну в это страшное время.