— Да, но нужно же разобраться…

— Конечно нужно. Но я думаю, ты разберешься гораздо лучше, если начнешь действовать, — твердо заявила Кассандра.

Профессор Томас кивнул и, вдруг перейдя на шепот, почти заискивая, обратился к покойной жене:

— Ты бы все-таки зашла… Побудь со мной еще немного. Понимаешь, все это… — он показал рукой на «Энциклопедию убийств», — все это пугает меня.

— Могу себе представить, — понимающе кивнула Касси, не переступая тем не менее порога кабинета.

— С другой стороны, — как мог, рассудительно и убедительно произнес Адриан Томас, — то, о чем здесь пишут, случилось давно, в шестидесятые годы…

— Ну и что? Ты думаешь, с тех пор что-то изменилось?

На этот вопрос Адриан не ответил. У него в голове промелькнуло: «Мы тогда, пожалуй, были более наивными».

Касси не то прочла его мысли, не то просто догадалась, о чем он думает, и буквально в следующую же секунду возразила:

— Нет, уверяю тебя. Люди не изменились. Изменились лишь средства, при помощи которых они добиваются своей цели.

Адриан почувствовал себя вконец разбитым и измотанным. Полсуток, проведенные за изучением психологии убийц и насильников, не прошли даром для его организма.

— Ну скажи ты мне, — взмолился он, — как все то, о чем я прочел в этих книгах, может на деле помочь мне разыскать и спасти Дженнифер?

Касси пристально посмотрела на него и улыбнулась. Улыбнулась уже не иронично, а по-доброму, нежно.

— Ты ведь сам знаешь, кого нужно об этом спросить, — сказала она.

Адриан еще немного посидел, покачиваясь взад-вперед и обдумывая последние слова жены. Скорее всего, решил он, Касси имела в виду Брайана. Остается только научиться вызывать привидения умерших родственников в тот момент, когда нужен дельный совет.

Адриан в очередной раз посмотрел на стопку книг, посвященных убийцам и педофилам, и решительно отодвинул ее от себя — недалеко, буквально на несколько дюймов, к краю стола. Он словно установил для себя карантинную зону, решив, что если не подпускать эти страшные книги слишком близко, то он не заразится чудовищными недугами, которые они в себе таят. Затем профессор повернулся к книжному стеллажу и, не глядя на бесконечные ряды научных трудов и учебников, протянул руку к одной из полок, специально выделенных под поэзию. В каждой из комнат его небольшого дома стояло как минимум по одному книжному шкафу или стеллажу, и в каждом из них с давних пор хотя бы одна полка предназначалась для поэтических сборников и собраний сочинений самых разных поэтов. Профессор Томас специально не держал всю поэзию, имевшуюся в домашней библиотеке, на одном стеллаже. Стихи были ему нужны всюду — во всех комнатах, где были хоть какие-то книги, потому что он никогда не знал, в какой именно момент ему вдруг потребуется срочная инъекция хотя бы нескольких поэтических строчек, нескольких образов, нескольких рифм, нескольких фраз, пронизанных единым ритмом.

Он провел указательным пальцем по корешкам книг — по правде говоря, и сам не зная, что именно ищет. Однако Адриан был твердо намерен найти самое правильное, самое нужное в этот момент стихотворение. «Должно же быть что-то, что полностью соответствовало бы моему настроению, что подходило бы к ситуации, в которой я оказался», — думал он.

Рука профессора остановилась на небольшом томике: это был сборник стихотворений поэтов — участников Первой мировой войны. Адриан раскрыл книгу наугад. Итак, Уилфред Оуэн, «Dulce et Decorum Est», отсылающее к фразе Горация («Отрадно и почетно умереть за отечество»). Адриан впился взглядом в первую строчку: «Мы шли, хромая, истекая кровью».

«Да, — подумал он, — это оно: то, что мне нужно, и тот, кто мне нужен».

Он трижды перечел короткое стихотворение, а затем закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Первыми на него обрушились не зрительные, не слуховые, не осязательные ощущения. Первое, что он почувствовал, был запах.

Пахло густым горячим маслом и раскаленным ржавым металлом. Вскоре к запаху добавился и привкус горячего железа на языке. Дым начал разъедать глаза, стало невыносимо жарко. Так, словно кто-то большой и сильный скомкал весь мир и швырнул его в раскаленную докрасна печь. Адриан Томас задыхался. Воздух был настолько густым и горячим, что с трудом проникал через гортань в легкие. Адриан перестал понимать, что с ним происходит. Он прекрасно знал, что не спит, и в то же время подсознательно требовал от себя проснуться. Неожиданно его швырнуло куда-то вперед, затем подбросило вверх и вновь впечатало в сиденье и спинку кресла, которое показалось почему-то очень жестким. Затем на него обрушился шум. Нет, не шум — страшный грохот и рев задыхающегося, терзаемого на предельно высоких оборотах мотора. Его продолжало швырять в разные стороны, словно по палубе катера, несущегося по штормовому, кипящему морю. Неожиданно, перебивая рев двигателя, до его слуха донесся голос, невероятно знакомый и такой родной:

— Отец! Ты, главное, держись, дальше будет хуже.

Ошарашенный, Адриан Томас открыл глаза.

Куда-то пропало его любимое кресло, исчезли стеллажи с книгами. Не было больше и самого кабинета.

Его швыряло от борта к борту в тесном кузове «хаммера», несущегося по пересеченной местности.

Послышался металлический лязг, переходящий почти в хруст, и мотор завыл свою оглушительную песню на еще более высоких оборотах. Адриан Томас повернулся к человеку, сидевшему рядом, и одними губами прошептал:

— Томми…

Судя по всему, вид у него при этом был достаточно жалкий и комичный. Сын профессора в это время держался одной рукой за поручень над головой, а другой прижимал к себе телекамеру. И смеялся — смеялся в полный голос. Кевларовая каска с надписью «Пресса» сползла ему на глаза. Темно-синюю куртку с такой же надписью Томми обмотал вокруг шеи, чтобы было удобнее держать камеру. «Какой же он молодой, — подумал Адриан, — какой молодой и какой красивый!»

— Отец, ты хотел поговорить? Говори. Давай обсудим то, что тебя волнует. Учти, времени у нас в обрез. Мы вот-вот подъедем к тому месту, где я погиб.

Услышав эти слова, сидевший за рулем молодой морской пехотинец в камуфляжной полевой форме, с лицом, замотанным какой-то черной тряпкой, из-под которой виднелись такие же темные, почти непрозрачные, солнечные очки, повернулся к ним и деловито пояснил:

— Гребаный фугас под песком. Хрен ты его увидишь из машины. С самого начала было понятно, что не хрен было сюда ехать. Отымеют нас здесь, ой как отымеют. Соберутся всей Фалуджей и отымеют, на хрен.

Эти слова были исполнены какого-то непонятного Адриану черного юмора. По крайней мере, выслушав водителя, все сидевшие в кузове морпехи засмеялись. Вот только получилось это у них как-то невесело.

Адриан огляделся. Рядом с ним в пассажирском отсеке сидели несколько бойцов с оружием на изготовку. Отсмеявшись, они в знак согласия с высказанной водителем мыслью покивали, а один еще и добавил: «Какого хрена мы сюда поперлись? Видели же, что лучше места для засады не придумаешь». В полумраке набитого людьми кузова лица этого человека было не разглядеть, но в его голосе Адриан услышал не только озлобленность, но и какую-то обреченность, готовность вновь пережить то, что должно было вот-вот случиться. Затем в разговор вступил пулеметчик, заглянувший внутрь кузова из люка в крыше, где он сидел, высунувшись по пояс. Парню было не больше двадцати-двадцати одного года. Его глаза закрывали большие мотоциклетные очки; остальная часть лица была покрыта толстым слоем пыли и грязи. Он разомкнул губы и, сверкнув зубами, прокричал, стараясь перекрыть рев двигателя: «Не нужно было сюда ехать. Вообще не нужно». Он явно обращался непосредственно к Адриану и старался избегать в присутствии пожилого человека крепких выражений. «И зачем нас погнали на это дурацкое задание? С первой мили все было понятно». В этот момент сидевший на переднем пассажирском сиденье чернокожий лейтенант, с суровым лицом и холодным взглядом профессионального военного, отложил микрофон рации и, обернувшись, посмотрел на своих подчиненных.