— Вот что я думаю. Ты тут у нас главная, все тянешь на себе, а я как будто лишний и бесполезный. Судя по всему, ты с самого начала решила стать матерью-одиночкой; так вот, я дам тебе возможность испытать это удовольствие.

— О чем это ты?

— О том, что валю отсюда. Мне надо малость передохнуть от вас. От этого младенца. От всего. У меня крыша от вас едет. Я уже не понимаю, что делаю. Мне надо немного побыть одному.

— Ах, так ты бросаешь нас?

— Называй как хочешь. Но ко Дню Благодарения я сваливаю.

— Очень хорошо.

— Я и не сомневался, что это тебя обрадует, — сказал он и ушел из дома.

Несколько минут я не могла прийти в себя. Он действительно сказал, что уходит от нас? Иеремия еще спал; одна мысль о том, что надо жить дальше, лишила меня последних сил. Сегодня я никуда не пойду. Уходит от нас! И вдруг я почувствовала неслыханное облегчение. Будто тяжесть спала с плеч. Уходит? Прекрасно. „Иди, — думала я, — иди! Нам без тебя будет в тысячу раз лучше. Иди! Иди себе! Иди!" Я схватила свои домашние тапочки и что есть силы швырнула их в дверь: „Иди!"

Хотя на работу мне было не надо, я одела Иеремию и отвела его к Мэри, чтобы побыть одной. Подумать. Я уже не чувствовала себя такой выжатой, как раньше. Что-то подсказало мне поднять трубку и позвонить той женщине, с которой я познакомилась тогда у Клодетт. Ее муж был продюсером. Не успела я собраться с мыслями, как услышала мужской голос. Значит, это ее муж. Я не думала говорить с ним и не подготовилась к этому, а потому даже не знала, с чего начать: я просто рассказала ему, чем я занимаюсь, где занималась, — и все это выложила одним духом.

К моему удивлению, он знал Реджинальда: тот занимался с одним из его клиентов.

— Вот что мы сделаем, — сказал он, — я всегда ищу новый материал. Если у вас есть кассета, пришлите ее.

— Есть, конечно.

— Она с копирайтом? Все как положено?

— Да. Реджинальд помог мне это сделать. Спасибо вам, я искренне ценю ваше внимание, но, пожалуйста, не чувствуйте себя обязанным что-то для меня делать, я прекрасно понимаю, как вы заняты. Правда. И если вам не понравятся мои песни, я не огорчусь. — Тут я поймала себя на мысли, что вру, — увы! — огорчусь.

Он засмеялся и сказал, что найдет меня, как только вернется из деловой поездки в первых числах нового года.

Чего другого, а времени у меня было навалом.

Идти мне на самом деле было некуда.

Я просто блефовал, не зная точно, хочет ли она, чтобы я ушел. А лучше всего было припереть ее к стене. Я чувствовал, что нашей совместной жизни пришел конец, и она только обдумывает, как бы выкинуть меня из дома. Но я — один из квартиросъемщиков, и отделаться от меня без моего согласия невозможно.

Дело не в том, что я больше не любил Зору. Все это совсем не так. Просто все мои усилия ни к чему не вели. А я словно растворялся. Не берусь сказать, кто я сейчас на самом деле, а это выбивает у меня почву из-под ног. Я зверею и вымещаю все на ней. Я ревную ее к своему собственному сыну — это же черт знает что, мне это ясно, но как выбраться из всей этой чертовщины, ума не приложу. Что делать со всей этой злостью и яростью, которые накопились во мне? Но какой-то нормальный выход найти необходимо — это я знаю твердо. Вот потому я и хочу свалить от них. Надо начать все сначала. С нуля. Точно так же, как тогда, когда я впервые увидел ее. Подумать только, какого дурака я свалял. Помню, тогда я пытался работать над собой, надеялся устроить свою жизнь. А что натворил? Какого черта влюбился, если мне нечего предложить такой женщине? И ведь знал же все это наперед. Она окончила колледж. Чего-то уже в жизни достигла и строила планы на будущее. На самом деле это мне в ней больше всего и нравилось. Но сейчас именно это и выбивает почву у меня из-под ног и не дает продыху, и я прекрасно понимаю почему. Потому что сам я не сдвинулся с места и болтаюсь как дерьмо в проруби.

А Зоре даже в голову не приходит, почему я отказываюсь забирать Иеремию из дома Мэри. Ей непонятно: с чего это мне не по себе. Вот и пришлось нести чушь про телефонные звонки и столярные дела для отвода глаз. На самом деле я на стенку лез от одной мысли, что все соседи знают, что няньке платит Зора. Да мне легче сквозь землю провалиться, чем видеть, как они на меня смотрят, и читать в их глазах ехидный вопрос: „А что ты целый день делаешь?"

А ни черта не делаю — только жру виски, смотрю в потолок и слушаю музыку. Это было, кстати, и сегодня, когда в дверь позвонил почтальон. Он принес пакет для Зоры: громадный коричневый конверт без обратного адреса. Меня так и подмывало узнать, что там, и я его открыл. У меня глаза на лоб полезли. Ничего себе! Чертов календарь с черными мужиками в плавках. Она что, не может дождаться, когда я слиняю, если ей уже шлют домой такую мразь? Швырнув конверт на кухонный стол, я сел на пол и стал слушать музыку. Но чем дольше я сидел, тем больше сатанел. Не след ей вот так плевать мне в душу. Я здесь торчу целый день и жду, когда она придет. Вдруг обнимет меня ночью и скажет, что не хочет, чтоб я уходил, скажет, что все еще любит меня и верит в меня. А дело-то оборачиватся так, что она спит и видит, как бы от меня отделаться. Хотя можно было об этом давно догадаться. Едва я ей тогда объявил, что сваливаю, она по дому стала порхать от счастья. Я сплю на диване: меня к Зоре больше не тянет.

На экране появилась морщинистая красная физиономия Рональда Рейгана, но я звук убрал: бесился из-за того, что Джесси не выиграл. Я голосовал за своего. Пепельница была завалена окурками, когда пришли Зора с Иеремией. Новая пластинка „Темптейшнс" с „Прими ее как леди" орала на весь дом. Я думал, Зора привяжется ко мне, потому что до Дня Благодарения осталось четыре дня.

Щеки у Иеремии разрумянились. Я взглянул в окно: на улице мело, и уже стемнело. У Зоры вид был усталый, но поделом ей, нечего корчить из себя супервумен.

— Не можешь сделать чуть потише? — спросила она.

Я неохотно умерил звук.

Она сняла с Иеремии комбинезон, поставила его на пол, и он заковылял ко мне. Я посадил его на колени.

— Фрэнклин, ты знаешь, какое сегодня число?

— Да, а что?

— Ты сказал, что уедешь к Дню Благодарения, но даже не начал собирать вещи.

— Кто-то другой должен въехать сюда в этот день?

— Не шути так.

— А ты не наседай на меня.

— Ты сам сказал, что уезжаешь, у меня ведь тоже есть свои планы.

— В эти планы входят субчики вроде тех, что на календаре?

— Чего ты несешь, какой календарь?

— Да вон, у тебя под носом; если не хочешь, чтоб я тебе шею свернул, забери его поживей отсюда к чертям собачьим. Не нарывайся, слышишь! Я еще не уехал, а ты уже в дом такую мерзость тащишь.

— А кто тебе разрешил вскрывать конверт?

— Я!

— А кто прислал тебе приложение к журналу „Плейерс" — календарь с голыми бабами, который ты тут же повесил в своей мастерской?

— Не твое дело! Говорю тебе, чтоб через пять минут его здесь не было, иначе пожалеешь.

Она вскочила и спрятала его, потом вернулась и забрала Иеремию.

— Мне еще нужно время.

— Зачем?

— Чтобы съехать. У меня не все выяснилось; как только выяснится, я уеду.

— Когда же это?

— Точно не знаю.

— Фрэнклин, я так не могу. Это нечестно!

— Жизнь вообще нечестная штука. Но вот что я тебе скажу: веди себя прилично, пока я тут, и никаких номеров вроде сегодняшнего не выкидывай, а то у меня руки чешутся поучить тебя уму-разуму.

— Ты угрожаешь?

— Думай сама!

Зора пошла на кухню готовить обед. Зазвонил телефон, и она ответила. Я выпивал, а она все болтала и болтала, словно меня здесь не было. Я теперь, кажется, начинаю понимать, как это можно любить и ненавидеть одновременно. Очень уж тонка чертова грань! Я слышал, как она смеялась, кормя Иеремию. Наконец Зора повесила трубку и понесла его в ванную купать, перешагнув через мою ногу так, словно я мебель.