Я могу сказать одно. Устал я от баб. От черных тем более, потому что только с ними я и имел дело. Ну, может, смазливая пуэрториканка — еще куда ни шло, но ничего такого. Все они одним миром мазаны, это уж как пить дать. Им нужно все твое время и все твои силы. Они хотят, чтобы мир вращался вокруг них. Только раз ублажи их, и они сходят с ума. Им уже слышатся свадебные колокола. В голове мечты о детишках. И непременно знакомься с их чертовой семьей. Добьются своего, придешь, а семейка-то, не приведи Бог. И чем они смазливее, тем требовательнее. Нет, больше я в эти игры не играю. И даю понять это сразу: у меня никаких серьезных намерений.

Стоит мне с кем-то закрутить, телефон звонит не умолкая.

— Привет, Фрэнклин, — щебечет милый голосок. А ты сиди и гадай, кто бы это мог быть.

— Что поделываем? — Вот дурацкая манера — звонить и нести такое! Неясно, что ли, что о ней-то я и не думаю, иначе сам позвонил бы, не так ли? Нет, до них это не доходит. Они знай свое:

— Не скучно одному? — И попробуй скажи: я занят. На тебя такое обрушится!

— А, у тебя кто-то есть!

— Не твое собачье дело. — Но такое на них не действует. Им давай отчет, что ты делаешь без нее весь день, да распиши все по минутам. Никакого покоя. Попробуй тут передохни. Они всегда об одном: если ты не с ними, значит, с кем-нибудь еще.

А как-то попалась мне дура из дур. Это, правда, никогда не угадаешь, пока не трахнешь их. Как, бишь, ее звали? Глория. Да, да. Задница у этой куколки, что масло, идет, как корабль плывет, а едва до мозгов дошло, все очки потеряла. Работает в каком-то банке, а самой не худо бы получать пособие. Я это смекнул, когда она начала все про ногти, да про то, как просушивает свои растреклятые волосы. Ей не по мозгам отгадать даже простенькую загадку из „Колеса чудес". Помню, как-то мы провели с ней целую ночь, а утром мне на работу, к тому же еще выборы — Кох опять на мэра метил, — я вскочил ни свет ни заря, чтобы успеть проголосовать. Гляжу на нее и спрашиваю:

— Голосовать пойдешь?

— Да я уж тысячу лет не голосую, Фрэнклин. — И вся светится, будто гордится этим. Ах ты, глупая шлюха, хотел я ей сказать, да не стал. Что толку!

— Пора валить, — только и сказал ей. А она аж оскорбилась. Только мне плевать.

А все эти вечные бабские причитания, что, мол, мужики не умеют „любить как следует", — сущая ерунда. Большинству из них ничего такого не нужно, они сразу трахаться хотят. Стоит только раздеться, поцеловать их пару раз, и они уже торопятся, давай-давай. А вот я торопиться не люблю. Если бы мне нужно было только сунуть, я бы и за деньги мог. Если мне баба нравится, я хочу получить все сполна. Сунул — это еще не все. Это успеется. Но большинству баб вообще неведомо, что такое настоящая страсть. Начитаются всяких секс-пособий и журнальчиков вроде „Космополитэн" и думают, что все умеют. Но любой мужик их сразу раскусит и увидит, что в душе у них ничего не шевелится. Будто они не в постели, а на сцене. И проделывают все, как заведенные, со всеми мужиками на один лад. Это же скука смертная, а не траханье. Я в таких случаях кончаю и когти рву.

Была одна куколка по имени Тереза, очень я любил ее. Она на дух не переносила, когда ее звали Терри. Тереза была баба хоть куда. Работала в банке и не только умела стряпать, но и любила спорт. По субботам и воскресеньям мы весь день валялись в постели и занимались любовью, не пропуская ни одной игры по телевизору. Вот она откликалась на любое желание. А передком работала так, как я в жизни не видывал. Не знаю, какой сукин сын ее обучил, но хорошо бы он и с другими позанимался. С Терезой одно было плохо: она носила парик, и от ее болтовни у меня крыша ехала. Уж такой пронзительный голос, мамочки родные! Высокий-превысокий, как у Альвина или Чип Манков. Иногда меня так и подмывало крикнуть: „Да заткнись наконец!" А когда она появилась, клянусь Богом, это было потрясающе. Сказать по правде, и не помню, что с ней потом случилось. Просто как-то исчезла. Как Карин и Мария, Сэнди и Амина и все, кроме Полин.

Полин. Теперь о ней. Она была последней и разбила мне сердце. Что правда, то правда. Кого хочешь больше всего на свете, та всегда уходит. Полин была нежной и вся истекала любовью. Таких грудей свет не видывал! Округлые, полные и стояли торчком. Единственная из всех, каких я встречал, когда я мог кончать, целуя ее груди. Полин была на все сто. Она жила в новостройке с двухлетним сынишкой. И ко мне относилась как к настоящему мужчине. Она ходила на курсы секретарей и могла обойтись без пособия. Мне это в ней очень нравилось. Самостоятельная! И гордая. Она мне вообще не звонила, всегда звонил я, и мне было плевать. Некоторые бабы, которых ты хочешь, все ждут, когда ты их трахнешь. Не спрашивайте, что случилось, но пару недель назад, когда я позвонил, она сказала, что занята. Занята? Ну ладно, занята, так занята. На следующий день я снова позвонил. Она опять была занята.

— Черт побери, да в чем дело? — спрашиваю я. Минуту она молчала. Сердце мое глухо билось. — Полин, не играй со мной.

А потом она выдает:

— Я встретила другого.

Встретила другого? Что? Кого? И слышу, несет что-то вроде того, что ей очень жаль. Тут я повесил чертову трубку. Нечего лапшу на уши вешать. Неужели ей с кем-то лучше, чем со мной? Я этого говнюка сразу возненавидел. Терпеть не могу всю эту чушь. Я хотел жениться на ней. Честно говоря, голова у меня пошла кругом. Я все сидел и думал: ну что же это за тип, который умеет делать такое, чего я не умею. Так и не понял. Я был как в тумане, потому что когда я люблю женщину, она для меня единственная в мире. Но значит, иногда этого мало.

Вот тогда-то я и решил передохнуть. Они думают, что могут обойтись без этого дела. Чушь! Мужчина умом крепок, хоть бабы и несут, что у нас мозги на кончике члена. Положим, бывает и так, но сейчас я пытаюсь взять себя в руки. Слишком много дурацких ошибок и опрометчивых поступков. Хуже всего, что я бросил учебу. Терпеть не мог, когда мне говорили, что надо делать. Я не захотел тогда торчать еще два года в школе и слушать всю эту галиматью об Америке и о том, как писать проклятое предложение. Зачем мне все эти сложения, вычитания, умножения. Ладно. Они хотели сделать это еще более пакостным. Если бы не мастерская краснодеревщика, о школе я никогда и не вспомнил бы.

Для моей мамаши это было лишним поводом презирать меня. Она накачивала папашу и всячески пыталась наехать на меня. Он-то всегда был у нее под каблуком. Я и сейчас толком не знаю, что он обо мне думает. Честно говоря, я всегда от них сатанел. Но когда тебе шестнадцать и ты уже вымахал под два метра, на тебя не особенно попрешь. Правда, моя мамочка и тут любого за пояс заткнет, стоит ей только раскрыть пасть, ее уже не остановишь:

— Тебя как пить дать пристрелят. Что ты, что твоя сестрица. Два сапога пара. Ничего толком сделать не можете. Ничегошеньки. И сиди прямо. Ах ты, Боже мой, сгинь с глаз моих! Прямо руки чешутся прикончить тебя.

Папаша, как обычно, где-то позади маячит и делает вид, что чем-то занят и ничего не слышит. И всегда сматывался в кладовку, где прятал спиртное. И все это я должен был терпеть. Меня так и подмывало врезать ей от души.

По крайней мере, я делал что хотел. И всякую гадость пробовал. И шлялся. Не пропускал ни одной юбки и в первый подходящий момент сваливал. Пятнадцать лет мне понадобилось, чтобы получить аттестат. Но я-таки его получил. А с наркотиками я завязал, слава Богу, легко. Это дерьмо прилипчивое. За них всегда расплачиваться приходится. Пять ночей в тюряге, и я был сыт по горло. Что точно, то точно. Такое житье не про меня. То же можно сказать и про мою женитьбу на Пэм. Мне только двадцать тогда стукнуло. Но уж такая конфетка она была, что я попался. Хотя все предупреждали: