Уже больше года графиня не переступала порога виллы, почти позабыв то ощущение роскоши и комфорта, которым, казалось, была пропитана здешняя атмосфера.

Она вновь прошлась по анфиладе больших и малых салонов, освещенных лишь луной: Козимо боялся зажечь свет и привлечь тем самым внимание полицейских.

Одетта вошла в свою спальню и растянулась на широкой кровати, которую столько лет счастливо делила с мужем. Она всплакнула, вспомнив, как весело и беззаботно проводила здесь когда-то свои дни. Распахнув дверцы шкафов, она перебрала по одному все свои дорогие элегантные наряды и тонкое белье — воспоминание о безвозвратно ушедшей эпохе. Открыла флакончики духов, окунула пальцы в баночки с загустевшим кремом, напудрилась пуховкой из страусовых перьев и наконец решила для восстановления сил принять ванну, после чего вновь надела свою крестьянскую одежду.

Она больше не была Одеттой Ашкенази, в замужестве Сфорца ди Монтефорте. В документе, удостоверявшем ее личность, за который граф выложил целое состояние, фигурировала некая Аньезе Ридольфи, родом из Понтассьеве, тридцати шести лет, незамужняя, по профессии птицевод.

Одетта не собиралась возвращаться в тосканский лес. Друзья ждали ее на озере Комо, чтобы переправить в Швейцарию, где ее должны были встретить родственники, уже два года жившие в небольшой горной деревушке. Два года назад Одетта отказалась присоединиться к ним, не желая покидать Ардуино. Он умолял ее уехать, но она не захотела слушать. Оставаясь в Италии, она имела возможность видеться с мужем, хотя их встречи стали редкими и краткими. Но теперь, со смертью графа, ничто больше не удерживало Одетту в этой стране.

Ее добрый, преданный, любящий муж был убит. Ее мир — легкомысленный и элегантный мир красоты и утонченной культуры — разбился вдребезги. Торжествовали доносы, гонения, жестокость, произвол, ненависть, а главное — война.

Когда семья Ашкенази нашла убежище в Швейцарии, Одетта предложила мужу переехать к ним.

— Я не хочу уезжать, — отказался граф Ардуино, — это было бы трусостью. Я останусь на этой земле, веками принадлежавшей моей семье, и буду поступать как считаю нужным. Никто не посмеет меня тронуть. Имя Сфорцы ди Монтефорте является символом этих мест, и никакая идеология не сможет его уничтожить.

И вот его убили.

По дороге из Болоньи в Котиньолу Одетта и Лена разговорились. Графиня передала Лене три замшевых свертка, в которые были завернуты ее драгоценности, со словами:

— Спрячь их подальше. Если я умру — они твои.

Лена впоследствии положила их в сейфовую ячейку в маленьком банке в Луго.

Одетта улыбнулась Спартаку.

— Да, Маддалена сделала это для меня, — подтвердила она.

— Я всегда знал, что она ненормальная, — проворчал Спартак, с ужасом думая о том, что могло бы произойти, если бы их остановила полиция и обнаружила, что его жена везет в машине еврейку.

— Лена — необыкновенная женщина. Ты всегда сможешь на нее положиться, — возразила Одетта.

Спартак улыбнулся и раскрыл ей объятия.

— Иди ко мне, бедный мой птенчик. Сюда, ко мне на грудь.

Он притянул ее к себе и обнял ласково и крепко. Накопившееся за последние дни напряжение разрядилось у обоих слезами. Они расплакались, как двое испуганных, потерявшихся детей.

Спартак подхватил ее на руки и перенес в гостиную, раздел и уложил на кушетку.

Их тела сплелись. Они предавались любви с бесконечной нежностью. Оба предчувствовали, что это их последняя встреча.

А потом они еще долго лежали на тесной кушетке, обнявшись и не говоря ни слова.

Когда часы пробили десять, Одетта спросила:

— Ты можешь отвезти меня в Болонью? Последний поезд на Север отправляется в полночь, он прибудет в Комо завтра утром. Там я разыщу друзей, они ждут меня, чтобы переправить через границу.

— Деньги у тебя есть? — спросил Спартак.

— Могу с тобой поделиться, если тебе нужно, — заверила его Одетта.

Она взяла свой пиджак и дала ему пощупать подкладку. В ней были зашиты банкноты.

Они начали одеваться.

— А ты знаешь, что лес Ле-Кальдине теперь принадлежит мне? — спросил Спартак. — Твой муж отписал его мне в завещании.

— Он рассчитывал, что ты поедешь его осматривать и найдешь меня, — догадалась Одетта.

— Он был уверен, что я приду тебе на помощь. Выходит, он знал, что его убьют?

— Возможно, — согласилась Одетта с тяжелым вздохом.

— Как бы я хотел, чтобы эта война поскорее закончилась! Она тянется уже два года и становится все более кровавой, — заметил Спартак.

— Я тоже на это надеюсь. Только бы не победили немцы. Это означало бы конец Европы и конец свободы. Наверное, агония нацизма и фашизма уже началась, несмотря на всю пропаганду, восхваляющую их победы. Это будет долгая и страшная агония. Погибнет много невиновных, но в конце концов Гитлер все-таки будет разбит, — прошептала Одетта.

Спартак и рад был бы с ней согласиться, но не разделял ее уверенности. Точно так же, как не мог поверить в существование лагерей уничтожения. У него это просто не укладывалось в голове.

Он спрятал ее на полу своей «Ланчии» под задним сиденьем и вывез из Котиньолы. Они приехали в Болонью как раз вовремя, чтобы успеть на поезд.

— Ты был так добр ко мне. Я очень тебе благодарна, — вырвалось у Одетты.

— Береги себя, Одетта, и дай мне знать о себе как только сможешь.

В эту минуту они оба ясно осознали, что видятся в последний раз.

Одетта была арестована на границе, фальшивые документы ее не спасли. Ее узнали и отправили в лагерь, где она была уничтожена вместе с тысячами других узников. Но правда о ее судьбе стала известна лишь много лет спустя, когда война закончилась, нацизм рухнул, а над Европой вновь повеял ветер свободы.

Когда Спартак вернулся домой, Лена еще не ложилась. Она в последний раз перед сном кормила маленького Джованни.

— Уехала? — спросила она, имея в виду Одетту.

— Я оставил ее на вокзале, — ответил он. — Ты ведь знала, что я отвезу ее в Болонью?

— Я в этом не сомневалась. Надеюсь, ей удастся добраться до Швейцарии, — сказала Лена, убедившись, что малыш наелся, и осторожно высвобождая грудь.

— У Одетты много друзей. Ничего плохого с ней не случится. — Спартак говорил с напускной уверенностью, стараясь заглушить внутреннюю тревогу и скверные предчувствия.

— Я тебе постелила в спальне для гостей, — неожиданно объявила Лена.

— Что ты такое говоришь, Маддалена? — растерянно спросил он.

— Ничего особенного. Просто хочу приучить Джаннино спать по ночам. Когда я беру его к себе в постель, он успокаивается и засыпает. Но стоит уложить его в колыбельку, как начинается рев. Миранда просыпается, хоть совсем из дому беги. Тебе же нужно отдохнуть после всего того, что ты пережил за эти дни, — отвечала Лена с ласковой улыбкой.

Она перепеленала малыша, сунула ему в рот соску и уложила в постель.

Пока Спартак приводил себя в порядок в ванной, Лена разожгла огонь под кастрюлькой с молоком, а поверх нее, вместо крышки, поставила тарелочку с домашними печеньями. Она готовилась к долгому разговору с мужем и хотела быть во всеоружии.

Спартак появился на кухне в пижаме. Он вымылся и побрился, но выглядел усталым и подавленным. Теперь ей предстояло вселить в него бодрость.

— Ты мне сварила какао! Спасибо, любовь моя, — сказал он.

— Накроши в него печенье. Попробуй, как вкусно! — предложила Лена, моля бога, чтобы дети не проснулись хотя бы в течение двух ближайших часов.

Они говорили вполголоса и слышали, как барабанят по оконному стеклу капли дождя. Тяжелые шторы из черной саржи были плотно задернуты, не пропуская наружу ни единого лучика света. В связи с бомбардировками в городе действовал комендантский час, и нарушение правил светомаскировки грозило тяжкими последствиями.

— Маддалена, что теперь с нами будет? — спросил Спартак.

— Мы переживаем трудный момент, — отозвалась Лена, — но он пройдет. Я уверена, хорошие времена обязательно вернутся. А пока что пей свое какао. Тебе сразу полегчает, вот увидишь.