— Вы же мне сами твердили, что краса как роса, — напомнила Лена.

— Это чтоб голова у тебя не закружилась. Нехорошо, если девушка возомнит о себе бог весть что, — ответила мать, с беспокойством разглядывая свою странную дочку, длинную и тощую, как жердь, вечно растрепанную, лишенную малейших намеков на кокетство.

— Значит, вы уже нашли мне мужа. Разве не так? — спросила Лена.

— Посмотрим, там видно будет. Поговорим об этом, когда придет время, — уклонилась от ответа Эльвира.

— Могу я хотя бы узнать, о ком речь?

— Нет! — решительно отрезала мать.

Лена в два шага пересекла комнату, распахнула дверь, кубарем скатилась по ступеням лестницы и, как фурия, пронеслась по двору, направляясь к саду, где уже начали поспевать персики. Бегом миновав пшеничное поле, Лена помчалась по узкой и пыльной межевой дорожке, обозначавшей границу земельного надела семьи Бальдини.

Малиновка выпорхнула из кустов и, мягко шелестя крыльями, уселась на ветку дикой вишни. Лена остановилась. Осмотревшись, она села на теплую, сухую землю подальше от зарослей крапивы.

Ей необходимо было многое обдумать, попытаться понять, правда ли что-то изменилось в ней самой теперь, когда пришли столь долгожданные и пугающие перемены в ее теле. Безусловно, это событие влияло на всю привычную ее жизнь. Теперь ей придется прясть и ткать. Во время менструации женщинам не полагалось работать в огороде: согласно поверью овощи, обработанные руками женщины в этот период, непременно должны были засохнуть. Запрещалось доить корову: молоко могло скиснуть. Нельзя было мыться холодной водой: это привело бы к прекращению выделений. Нельзя было и горячей: могло открыться сильное кровотечение. По той же причине приходилось ждать, пока суп остынет, и есть его чуть теплым. В «тяжелые дни» дозволялось только прясть и ткать, готовить приданое к свадьбе. Уставшим во время работы разрешалось даже посидеть в тенечке на крыльце, чтобы дать отдых заболевшей спине.

Словом, месячные регулировали жизнь женщины, на этот счет имелся целый свод неукоснительно соблюдавшихся правил. Их придерживались все женщины в доме, и Лене они тоже были хорошо известны. «Проклятие кровью» воспринималось женщинами как благословение по двум причинам: оно давало освобождение от тяжелой работы в поле, а также означало, что они не беременны.

Из густых зарослей ежевики, тесным кольцом обступивших низкорослое деревце остролиста, на нее смотрели настороженные глазки ежика. Лена протянула к нему руку, и зверек тотчас же свернулся в тугой колючий шар, ощетинившись множеством иголок. Решив пощекотать ежа, Лена отломила ореховый прут, и две красные с черным бабочки-крапивницы, потревоженные ее движениями, вспорхнули и улетели прочь. Пчела покинула благоухающую лиловую чашечку полевого вьюнка, а по босым ногам девушки проскользнула юркая ящерица.

Кипение жизни в девственной деревенской тишине наполнило ее сердце каким-то незнакомым чувством, которому она не могла подобрать названия. Неведомое ранее волнение стеснило ей грудь и разрешилось тихими, сладкими, облегчающими душу слезами. Лена плакала, сама не зная почему.

Наплакавшись всласть, она вытерла лицо руками, нарвала одуванчиков и, сплетя венок, водрузила его на свои иссиня-черные волосы. Тут она спохватилась, что надо бы отыскать оставленные на берегу Сенио сабо. Девушка поднялась с земли и направилась к речке, опасаясь новой встречи с молодым незнакомцем и в то же время втайне мечтая застать его на том же месте. Уж на этот раз она не убежит. Сабо все еще были там, где она их оставила. В каждый из башмаков кто-то вставил по цветку шиповника. Лена огляделась вокруг, но никого не увидела. Тогда она собрала подаренные ей дикие розочки, сунула ноги в башмаки и медленно направилась обратно к дому.

До сих пор никто из молодых людей не проявлял галантности по отношению к ней. И вот теперь, впервые в жизни, Лена почувствовала себя счастливой.

Лена вошла в кухню, где вся семья собралась за столом к воскресному обеду. Тут были и родители, и старшие братья с женами, Эрминия с мужем, племянницы, жених одной из них и внучата. Самый маленький еще сосал материнскую грудь.

Все взгляды устремились на нее. Лена в этот день не походила сама на себя: в волосах были цветы, привычное дикарское выражение исчезло, сменившись новым, каким-то загадочным.

Не замечая всеобщего изумления, она прошла к столу и села у очага рядом с матерью. Ее внимание было целиком поглощено видом аппетитно дымящейся похлебки из крупы с фасолью и мелкой, неровно и грубо нарезанной домашней лапшой. Лена почувствовала, что проголодалась.

— Где ты была? — спросил Пьетро, нарушив воцарившееся в кухне тяжелое молчание.

— Искала свои башмаки, — нарочито равнодушно ответила девушка.

Больше никто не сказал ни слова. Ясно было, что мужская половина семейства уже должным образом извещена о том, что Лена наконец-то созрела для замужества.

Она сидела, опустив голову к тарелке с супом, но, и не поднимая глаз, знала, какими взглядами обмениваются в эту минуту все остальные. В тишине слышалось жужжание мух, отчаянно бивших крылышками в тщетной надежде освободиться от липучки, подвешенной к потолочной балке рядом с керосиновой лампой.

Пьетро откашлялся и произнес:

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti[5].

Все перекрестились и торопливым хором пробормотали: «Аминь», после чего дружно опустили оловянные ложки в густую, аппетитную похлебку.

Мужчины пили домашнее красное вино, не разбавляя, женщины доливали его водой и клали в стакан для вкуса кусочек лимона. Когда доели похлебку, девушки убрали глубокие тарелки, а Эрминия поставила на стол пирог. Такое баловство семья Бальдини могла себе позволить только по воскресеньям. Впрочем, рецепт лакомства был прост и не требовал закупок в магазине. Все компоненты были свои, домашние, из тех, что всегда под рукой у любой крестьянки: немного фруктов по сезону, панировочные сухари, несколько горстей кукурузной муки и сироп из виноградного сока. Дети начали шумную возню за самый большой кусок, взрослые пропитывали свою порцию вином. В это воскресенье ни у кого не нашлось темы для разговора или причины для ссоры. Даже Эрминия, обычно настроенная воинственно, не решалась подать голос.

По окончании обеда все встали из-за стола, и кухня быстро опустела.

Дочери Эрминии под предлогом визита в церковный приход ушли, чтобы встретиться по дороге со своими поклонниками. Мужчины отправились в кабачок. Дети устремились во двор и разбрелись по соседям, затевая игры со сверстниками. Эрминия со свояченицами поднялась к себе в спальню. Эльвира принялась мыть посуду, снимая жир с тарелок золой из очага. Лена села за прялку и принялась за работу.

Покончив с мытьем посуды, Эльвира придвинула к окну небольшое кресло, набитое конским волосом и обтянутое красным бархатом. Поставив рядом с собой корзину, полную одежды, требующей починки, она села и с облегчением перевела дух. Эту работу женщины выполняли по воскресеньям, когда считалось, что они отдыхают. Вооружившись иглой, ниткой и деревянным яйцом, Эльвира принялась штопать носки. Иногда она искоса бросала взгляд на дочку, целиком погруженную в свой особый, таинственный, недоступный для посторонних глаз мир. Эльвире хотелось поговорить с дочерью по душам, но она не знала, с чего начать.

По отношению к Лене она испытывала противоречивые чувства, и все же в глубине души любила эту странную дочку, появившуюся на свет нежданной, когда матери было уже под пятьдесят. Все эти годы Эльвира чувствовала себя виноватой за то, что не хотела ее рожать. Обнаружив беременность, она чего только не делала, чтобы избавиться от плода: бегала как сумасшедшая вверх и вниз по лестнице, принимала обжигающе горячие ванны в деревянной лохани, пила ядовитые настойки из уксуса с петрушкой, но так и не сумела вызвать выкидыш. Крошечный росток жизни вцепился в ее утробу, как плющ цепляется за стены дома.