Взгляд священника заметался между дверью и девушкой. Его губы шевелились, а мозг отчаянно искал возможность не давать ей отрицательного ответа. Наконец у него вырвалось:

– Здесь нет никаких катакомб.

– Чушь, – ответила Агнесс, не удосужившись подумать, как именно следует разговаривать со священниками. – Я видела их своими собственными глазами, когда была ребенком.

– Сейчас здесь никаких катакомб нет, – пронзительно выкрикнул он.

Агнесс обошла алтарь и направилась к двери. Священник одним прыжком оказался рядом с ней. Она нажала на тяжелую старую ручку. Дверь заскрипела и слегка приоткрылась. Девушка вошла внутрь и уставилась вниз.

Лестница опускалась на высоту человеческого роста и заканчивалась на темно-серой потрескавшейся илистой почве. Можно было, согнувшись, сделать пару шагов и упереться в стену. В углу стоял небольшой бочонок; в деревянном ящике лежали увядшие кочаны капусты и пара свёкол. Агнесс моргнула, но видение не исчезло.

– Там, внизу прохладно, и можно делать… – запинаясь, пробормотал священник. – Когда прихожане жертвуют что-нибудь…

– Но раньше лестница вела гораздо глубже вниз, – как во сне, произнесла Агнесс.

– Я здесь всего лишь год. Когда я занял эту должность, мой предшественник уже умер. Мне ничего не известно о катакомбах, и никто мне о них не рассказывал. Но я знаю, что пару лет назад здесь произошло очень сильное наводнение, весной, сразу после ледохода, и что тина на улицах города кое-где доходила до колен. Возможно… если там, внизу, раньше и было что-то, то оно…

«…окончательно похоронено», – подумала Агнесс.

Мертвые язычники, эти бедняги, наконец обрели покой. Похоже, Господь Бог действительно простил их. Агнесс подняла глаза. Эта мысль не вызвала радости в ее сердце. Создавалось впечатление, что пути, по которому Киприан вывел ее на свет, и не было никогда.

Никлас Вигант смотрел на свою дочь молча и очень долго. Агнесс испугалась, что он ее совершенно не понял. Ее воодушевление иссякло под этим взглядом. Если бы его переполнял гнев или ярость, она бы смогла успокоить его. Девушка даже была готова к возмущенному непониманию. Однако во взгляде отца было нечто, смущавшее ее и лишавшее возможности действовать; она видела в нем сожаление, понимание и такую огромную привязанность, что она причиняла ей боль. Но больше всего в нем было фатализма, как бы говорившего: «Я знаю твои аргументы, понимаю их, я бы тоже ничего другого не сказал – и все же ни один из них не заставит меня действовать иначе».

Давящий страх сковал Агнесс горло. Она поняла, что не ожидала получить отказ.

Никлас Вигант встал и открыл дверь.

– Я бы хотел, чтобы твоя мать тоже присутствовала, – произнес он.

Агнесс уставилась на столешницу и прислушалась к постепенно удаляющемуся звуку шагов отца. Когда хлопок Двери заставил ее поднять взгляд, она прежде всего посмотрела на каменное лицо Терезии.

– Где тебя носило все это время? – спросила мать. – Мне бы очень пригодилась твоя помощь на кухне.

– Мне нужно было кое в чем разобраться, – ответила Агнесс.

– Ах вот как? Когда же ты наконец разберешься в том, что твоей матери, возможно, требуется твоя поддержка?!

Никлас Вигант затащил жену в комнату.

– Хватит тебе, – спокойно проговорил он.

– У меня и сейчас еще куча дел. В этом доме вообще ничего не будет делаться, если я об этом не позабочусь. Чего ты хочешь от меня, Никлас?

– Речь идет о будущем нашей дочери.

– Именно в данный момент? На кухне уже подгорает ужин.

– Терезия, в таком случае пусть все сгорит. На худой конец мы все выбросим и попостимся один вечер в память о страданиях Господа нашего.

– И даже так? Ты хочешь разок попоститься? В последний раз, когда ты решил, что мясо плохо пахнет, не позволил ставить его на стол и мы ели хлеб с сыром, ты весь вечер стонал, какой ты несчастный.

– Я не стонал, а жаловался, что ты приказала приготовить это мясо, хотя я с самого начала сказал тебе, что оно совершенно несъедобно.

– Конечно, теперь ты обвиняешь меня еще и в том, что наши слуги никуда не годятся и что мясо, которое ты приволок, испортилось еще до того, как тебе его подали?

– Мясо было хорошее, это был совсем молодой барашек. Мы просто слишком долго хранили его.

– С каких это пор ты стал мясником, Никлас Вигант, что считаешь себя вправе судить о таких вещах? Кто торчит целыми днями на кухне: ты или я?

– Я купил барашка у брата Себастьяна Вилфинга, егеря при дворе кайзера.

– И что с того? Что ты хочешь сказать? Это лишь доказывает, что наши слуги никуда не годятся! Из-за них, лентяев, испортился такой прекрасный кусок мяса! Но если бы речь шла о тебе, то каждый бы на Сретенье нашел под своей тарелкой по дукату, вместо того чтобы получить по заслугам и оказаться на улице.

– Как же ты хочешь найти хороших слуг, когда большинство из них ты каждый год увольняешь? Ведь хорошим слугам также нужно знать, что они могут положиться на своих хозяев, что хозяева защитят их.

– И к чему это ты сейчас клонишь, а? К тому, что я не в состоянии управлять прислугой? А ведь тебя большую часть года носит неизвестно где, и вся работа в доме и лавке сваливается на меня! Разве хоть раз тебя что-то не устроило, когда ты возвращался домой? Хоть раз был дом грязным, камин покрыт сажей, а крыша в дырах? Ну, Никлас Вигант» было так?

– Прекратите! – крикнула Агнесс.

Родители уставились на нее во все глаза. Никлас Вигант закашлялся и побагровел. У Терезии перехватило дыхание.

– Да что тебе в голову взбрело, юная дама, с кем ты, по-твоему, разговариваешь?

Агнесс стиснула зубы. Безусловно, кричать на родителей, – не лучшее начало для запланированного разговора. Но этот крик вырвался прежде, чем она осознала это.

– Прошу прощения, – выдавила она из себя. – Отец, мама, пожалуйста, садитесь рядом со мной. Я хочу объяснить вам нечто очень важное.

– Я тебя и стоя послушать могу, – начала было Терезия, но Никлас потащил ее к столу и сказал:

– Садись, дорогая, и давай послушаем.

– Просто замечательно: юная дама еще и к столу нас приглашать смеет, как будто ее слово что-то значит. – Терезия села и враждебно уставилась на дочь.

Агнесс попыталась вспомнить план разговора, который она заранее составила. Однако у нее ничего не получалось. Все, что вертелось в голове и на языке, походило на панику.

– Я не могу выйти замуж за Себастьяна Вилфинга! – выпалила она.

Терезия бросила быстрый взгляд на супруга. Никлас пожал плечами. По меньшей мере эту часть он уже слышал.

– Мама… – неожиданно Агнесс вспомнила, что раньше она всегда держала мать за руку, когда признавалась в грехах: «Это я разбила крышку бочонка с медом, а не дочь кухарки; мама, не могла бы ты снова пустить их в наш дом, они ведь ни в чем не виноваты?» Рука ее матери осталась такой же безжизненной, как кусок дерева, и хотя покорилась нервному пожатию и поглаживанию детской ручки, но не ответила на него. Ответ был таким же холодным: «Нет, Агнесс, я не пущу их обратно; если тебя мучает совесть из-за того, что кто-то расплачивается за твои проступки, помни об этом и сама отвечай за свои дела, когда будешь стоять перед Судией». Теперь, вспомнив об этом случае, Агнесс подумала, что она брала мать за руку не только для того, чтобы обрести поддержку, но и для того, чтобы помешать ей встать во время этой исповеди и уйти.

– Мама… было бы прекрасно иметь в родственниках епископа; ты только подумай, что у вас с отцом могло бы появиться почетное место в процессиях, а после мессы он, возможно, задержался бы прямо возле вас, и благословил бы вас лично, и…

– О чем ты, дитя? – перебила ее Терезия.

– …и, отец, разве вы не говорили, как тяжело становится управляться с делами? Придворный капеллан мог бы позаботиться о том, чтобы сделать вас поставщиком двора, и тогда вам бы не пришлось столько времени проводить в поездках…