– Но почему мы должны так рисковать? Ведь Киприан Хлесль нам не друг.

– Потому что отец Ксавье, если решит в данной ситуации заняться им, либо сразу проиграет, либо будет слишком занят Киприаном, чтобы думать еще и о тебе.

– Но…

– И тогда ты избавишься от него. Мы избавимся от него! Разве это не стоит любого риска?

– А Вацлав? Достаточно одного слова этого чудовища, чтобы… Я так больше не могу, Андрей. – Она снова расплакалась. – Я так устала, так устала!

Андрей почувствовал, что его сжигает внутренний огонь. Он не слушал ее.

– Я должен кое-что подготовить. На это уйдет два-три дня. У меня просто не может не получиться. Как только я все устрою, сразу же дам тебе знать.

Она пристально посмотрела на него. До сегодняшнего дня он во всем подчинялся ей, чувствуя свою беспомощность, но этим вечером у него случился катарсис.[54] У него появился план, и он был уверен, что план сработает. Андрей наклонился к Иоланте и поцеловал ее в губы с такой уверенностью и горячностью, которых никогда ранее не испытывал. Затем вскочил.

– Это первый день нашей новой жизни! – прокричал он.

Волнение не оставило его и на улице, и он, широко шагая, быстро направился к Градчанам, отбросив свою привычку тихо скользить вдоль домов и ни в коем случае не привлекать к себе внимания ночных патрулей.

Он не заметил оборванца с засаленной повязкой на одном глазу, вылезшего из тени и проследившего за ним взглядом.

– Ну вот, опять, – проворчал нищий. – Почему ты. никак не оттрахаешь ее хорошенько, болван? – Преодолевая боль в суставах, попрошайка сделал несколько шагов и снова остановился. – Еще и бегает, паршивец. Ну погоди у меня. – Старик, прищурившись, посмотрел вслед спешащему Андрею. – И куда ты так торопишься, дурак? Раньше-то ты всегда приползал домой. Ну надо же! «Ты помнишь свое задание, мразь? – Так точно, отец, следить за девчонкой. Вы ей больше не доверяете? – Закрой варежку и больше не ошибайся, кретин! – Не волнуйтесь, отец, я буду придерживаться ваших указаний, пока Господь наш Иисус не спрыгнет с креста и не прикажет мне поступить иначе! – Твое счастье, мразь, твое счастье!»

Нищий развернулся и скользнул обратно в тень, отбрасываемую домом Иоланты.

– «Смотри не ошибайся, – бурчал он, – смотри не ошибайся». И самое главное: «Закрой варежку». Э-э-э! Идите-ка вы к черту, отец Ксавье!

– Б… б… больше н… н… не н… не надо, – выдавил из себя Бука.

– Нет, – согласился Павел и раздавил пальцами подушечку мха. По пальцам побежала бурая, как кровь, вода. – Больше так не будет.

Из своего укрытия они наблюдали за деревушкой в стороне от дороги. Над крышами вился дымок. За это время весна вступила в свои права и не собиралась позволять зиме сбивать себя с толку, но внутри домов все еще царил влажный холод оттепели. Павлу показалось, что далеко впереди, а ровными холмами, он заметил слабое сероватое мерцание, исчезающее, если посмотреть на него прямо, а не искоса. Это, должно быть, Прага. Там тоже из труб идет дым.

Их путешествие могло бы оказаться приятным: с момента его начала воздух нагрелся, от неожиданных весенних дождей они каждый раз успевали вовремя спрятаться в укрытие, а поскольку дороги были полны путешественников, им удавалось хорошо питаться – когда движение открывается, путешественники охотно подают странствующим монахам, чтобы убедить Бога и святых позаботиться об интересах дающего. Птицы в лесах пели так громко, что Павел и Бука, когда устраивали привал под открытым небом, постоянно просыпались на рассвете, но это было все же приятнее, чем быть вырванным из сладкого сна перезвоном колоколов, зовущих к заутрене, чьи тонкие и неблагозвучные переливы проникали в каждую келью монастыря Браунау Вода в ручьях стала чистой и свежей и еще сохраняла вкус снега, что было особенно приятно, когда весеннее солнце нагревает рясы, а зима уже отошла в прошлое. И все же пять из семи дней, проведенных в дороге, были сплошным мучением.

Причиной этого был Бука. Это была не его вина, вины Павла тут было гораздо больше. Ну а если хорошенько поискать виновного, то им окажется сам дьявол, пославший в мир свой личный завет, чтобы люди сами навлекли на себя погибель. Однако поскольку дьявола легко обвинить, но трудно наказать, а Павел к тому же предпочитал брать за все ответственность на себя, то, в общем, вина лежала целиком и полностью на нем.

Бука, ловивший мух своими ручищами, а затем отпускавший их на волю, предпочитавший осторожно отодвигать мокриц, тысячами водившихся в облюбованных ими подземельях монастыря, вместо того чтобы подобно остальным монахам щелчком отбрасывать их в ближайший угол; Бука сейчас задумчиво потирающий костяшки левой руки, уже зарастающие молодой кожей на поврежденных ранее местах… «Я надеялся, что сумею держать тебя подальше от всех грехов, – подумал Павел. – Но у меня ничего не вышло». Он взял на себя самый тяжелый грех, как наказывал аббат Mapтин, но ему не удалось сохранить невинность души Буки.

– Больше так не будет, – подтвердил он.

– Об… об… обещаешь?

– На этот раз не будет никаких сложностей. Она всего лишь старуха. Двадцать лет – большой срок. Людям на дороге было все равно, какого цвета наши рясы, но она их точно сразу же узнает и не станет сопротивляться.

– А слу-у-у… слу-у-у…

– Да, разумеется, слуга тоже ее сразу узнал, но никакого впечатления на него она не произвела. Я знаю. – Павел вздохнул. – Но на этот раз все будет иначе. Обещаю тебе.

– Ам-м-м… м-м-м… может… м-м-может… – попытался что-то произнести Бука.

Павел кивнул. Как обычно, он понял, что хотел сказать гигант. Может, старухи и дома-то нет? Может, они зря добирались сюда и им придется возвращаться ни с чем? Он фыркнул. Нет, они не повернут назад. Мрачное сокровище, охраняемое ими, находится в опасности до тех пор, пока есть хоть малейшая возможность того, что мир снова обратит на него внимание. А если сокровище в опасности, то опасность грозит и монастырю, и аббату Мартину. Павел понимал, что речь идет о большем, нежели их монастырь или отец настоятель, но в его мире чувств именно эта угроза беспокоила его больше всего.

Он встал. Бука искоса наблюдал за ним.

– Послушай, – внятно произнес Павел. У Буки не было проблем с пониманием, ему было трудно только говорить, но традиция заставляла считать, что тот, кто плохо говорит, и соображает плохо. Павел понимал ошибочность подобного мнения, но иногда ловил себя на том, что говорит с Букой так, будто считает того не в состоянии воспользоваться уборной, если предыдущий страждущий опустит за собой крышку. – Найти слугу было труднее, потому что в тот раз нам пришлось проследить весь его путь. Сейчас нам этого делать не придется.

Впрочем, слуга недалеко ушел после того, как вместе с той женщиной оставил Подлажице, получив благословение брата Томаша и деньги приора Мартина, – остановился уже в Колине. Однако проследить его путь до этого места оказалось достаточно сложно. Выяснить, что женщина добралась почти до предместий Нойенбурга, было куда легче. Нет, «легче» не то слово: просто на это ушло меньше времени, да и то лишь по сравнению с многодневными поисками слуги. На то, чтобы выяснить местонахождение женщины, они потратили всего два часа, а два часа можно считать коротким промежутком времени, если только они не наполнены звуками ударов и воплями боли. Удивительно, как долго человек может выдерживать пытки, желая защитить другого, которого знал не настолько хорошо, чтобы выбрать одно с ним место в качестве новой родины. Бука снова потер заживающие костяшки на правой руке, будто услышав мысли Павла; лицо его было угрюмо.

– С другой стороны, Колин крупнее Нойенбурга, а она к тому же живет за городом, вон в той деревушке. В Колине мы могли разыскать нужный дом, ворваться в него и закатить парня так, чтобы соседи ничего не заметили. Здесь так не выйдет, хотя бы потому, что мы не знаем, в каком именно доме она живет.