– Значит, твоя мать никак не могла быть француженкой-гугеноткой, – заключил Андрей.

Ему пришлось буквально заставить себя произнести эти слова. С этого момента хода назад не было. Она убрала руку.

– К чему ты клонишь?

– Я не обнаружил никаких следов Маркеты Андель, не только ни единого реального следа, но и ни одной сплетни. Впрочем, я ничего не услышал и о группе благородных дам из Богемии, которые якобы оказались в этих краях пытаясь объединить христианскую церковь.

– С кем это ты, интересно, мог говорить о них в Под. лажице? – спросила она.

Звучал ли ее голос презрительно или ему показалось?

– Я кое с кем побеседовал, Ярка. Встретил одну женщину, прожившую в этом районе всю жизнь, и она убедила меня, что никогда сюда не прибывала группа женщин во главе с той, кого ты считаешь своей матерью.

– Возможно, мама была не из Богемии?

– Все, что мне удалось обнаружить, – это легенду о группе беженцев, женщин и детей, из Франции, гугенотов, избежавших массовой резни в Париже, которым удалось добраться сюда, в этот Богом забытый край.

Ярка не отвечала. Вместо нее заговорили ее руки: они вцепились друг в друга с такой силой, что побелели суставы.

– Я видел этих женщин и детей, – продолжил Андрей. Он не смог совладать со своим голосом, и тот задрожал. – Я видел, как они погибали под ударами топора безумца. Среди них была и моя мать. История, которую ты рассказала мне, правдива, Ярка. В ней есть только небольшой изъян.

– Ах, – слабо произнесла она, но он понял, что она тоже заставила себя говорить.

– Ты рассказала мне мою собственную историю, Ярка. Ты мне рассказала все то, что мне и так было известно, и ни на йоту больше того. Я ничего не знал о французских беженках, поэтому тебе тоже о них ничего известно не было. Я видел только женщин и детей. Ты рассказала мне историю, которую я рассказывал его величеству, лишь немного приукрасив ее.

Ярка сжала кулаки и посмотрела ему прямо в лицо. Сейчас ее глаза увлажнились, но слезы не полились из них. А ведь он уже понял, как легко она плачет. Тот факт, что на этот раз ей удалось сдержать слезы, одновременно огорчил его и вселил в него ужас.

– Я мог бы спросить тебя: от кого ты услышала эту историю, если до тебя ее слышал только кайзер? Но я рассказывал ее ему так часто, что смею предположить: огромное количество людей могли прижаться ухом к двери и подслушать мой рассказ. Я также мог бы спросить, кто отдает тебе приказы, но я совершенно не желаю знать, замешаны ли здесь мерзкий верховный судья, или жирный Розмберка, или кто-то другой из целой своры завистников, которую я приобрел. Но один вопрос я все же должен задать тебе…

– Не надо, – попросила она. – Не спрашивай.

– …почему ты так поступила? И еще…

– Пожалуйста.

– …наша с тобой любовь – такая же чудовищная ложь, как и история о твоей матери?

– Господи, прости меня, – прошептала она и все-таки расплакалась.

У Андрея так сильно заболело горло, будто его кто-то сдавил.

– Я бы очень хотел простить тебя, Ярка. Но я также хотел бы понять…

– Уходи, Андрей. Уходи. Он больше не станет преследовать тебя. Ты уже исполнил свой долг.

– Что?

– Уходи. Ты не сумеешь помочь мне. Ты можешь помочь только себе.

– Расскажи мне все, Ярка!

– Уходи.

– И не подумаю.

Она неожиданно вскочила на ноги. Андрей испугался и непроизвольно сжался на своем стуле. Ярка наклонилась через стол и нависла над ним. Щеки у нее горели, а из глаз бежали слезы – подобно крови из открытых ран.

– Уходи! – прошипела она. – Ты хочешь понять? Хорошо! Я помогу тебе понять. Все было ложью. История о моей матери, да само мое имя – уже ложь! А наша любовь – самая большая ложь из всех. Я тебя не люблю. Я никогда тебя не любила; а та, кого ты любишь, – это придуманный образ, которого никогда не существовало в действительности. Он вырос из дождя с градом, в котором в свое время погибли твоя мать и другие женщины. Он должен был заставить тебя вспомнить, кто ты есть, и привести тебя к тому месту, на котором произошла резня; к месту, которое разыскивал твой отец, потому что узнал, что там спрятана одна книга, благодаря которой может либо погибнуть, либо возродиться христианская церковь. Образ должен был сделать все, лишь бы ты поверил ему и привел его туда. Ты повел себя именно так, как и было задумано, Андрей, и в том, что Книги не оказалось на месте, нет твоей вины. А то, что произойдет дальше, тебя совершенно не будет касаться, потому что ты больше не играешь никакой роли в этих поисках. Возможно, ты играл определенную роль для Ярмилы, вот только самой Ярмилы никогда не существовало.

– И это все? – выдавил из себя Андрей.

– Да! – выкрикнула она, все еще склоняясь над ним, перегнувшись через стол. – Это все! А теперь уходи!

– Почему же ты плачешь, если это и правда все, что ты хочешь сказать мне?

– Я не плачу! – Она почти кричала. – А если и так, то уж точно не о тебе.

– Нет, – согласился он, – не обо мне, но о себе.

Она открыла было рот, чтобы ответить, но промолчала. Глаза ее сверкали.

– Уходи! – прошептала она. – Уходи, пока… пока я не приказала вышвырнуть тебя из моего дома.

Андрею пришлось напрячь все свои силы, чтобы встать. он не чувствовал пола под ногами. Ярка снова села и посмотрена на него снизу вверх.

– Желаю удачи, – сказала она на прощание.

– И снова ты лжешь. Это еще не все.

– Это все, что у меня есть для тебя.

Он кивнул. Потом кивнул еще раз.

– Хорошо, – бесстрастно произнес он. – Хорошо. Это все. Хорошо.

Пошатываясь, он пошел к двери. Когда он остановился и обернулся, то встретился взглядом с ней. Она не отрываясь смотрела ему вслед. Увидев его нерешительность, она подбадривающе кивнула ему, как бы говоря: «Да вот же она, дверь!» На непослушных ногах он вышел из комнаты и спустился по лестнице, которую, как ему казалось, ни разу еще не видел. В ушах у него свистел ветер, и все же ему казалось, что его окружает мертвая тишина. Должно быть, сердце его все же билось, иначе он замертво рухнул бы на землю, но он не чувствовал его ударов. Он заметил ладонь, вырастающую из руки, наверное, принадлежащей его телу; ладонь легла на перила и скользила по ней вниз, пока он преодолевал лестницу, ступенька за ступенькой. Он не ощущал ладони, и тем не менее каждая неровность, каждая зазубрина деревянных перил врезались в его кожу. У подножия лестницы он остановился и обернулся. Лестничный пролет, который он только что с таким трудом преодолел, начал вытягиваться у него перед глазами, пока не стал походить на бесконечную темную башню, взобраться на которую ему не суждено до конца его дней. Он услышал стон, эхом раздавшийся в тишине, вышедший прямо из глубин его души, хотел рухнуть на землю – и не мог; хотел освободить желудок – и не мог; хотел умереть – и не мог. Он мог только плакать. Бесконечная лестница, ведущая в темноту, расплывалась перед его глазами, и он прижал кулаки к вискам и рыдая, как двадцать лет назад рыдал по своим родителям.

Киприан отложил перо в сторону и подождал, пока высохнут чернила на крохотном свитке. Он мог бы присыпать написанное песком, но был благодарен за передышку, которую давало ему ожидание. Глаза у него болели. Он посмотрел на кончики пальцев – они были черными от чернил. Заполнять малюсенькие свитки бумаги крошечными, едва читаемыми значками – это был подвиг, который оказал бы честь самому Гераклу.

Он не нашел библии дьявола. Впрочем, ситуацию можно было рассматривать по-разному: то ли он оставил поиски, то ли они просто-напросто подошли к концу. Юноша вспомнил груду заплесневевших пергаментов в углу развалин церкви. Как всегда, он исполнил свой долг. Епископ Мельхиор потребовал от него одной-единственной услуги, и он пообещал оказать ее. В том, что касалось его дяди, он был свободен от обязательств.

Он мог отправиться к дому Вигантов, на этот раз не в личине священника, а с гордо поднятой головой, как Киприан Хлесль, младший сын булочника с улицы Кэрнтнерштрассе, бывший агент епископа Нового города Вены, голь перекатная, человек без будущего, и убрать каждого, кто встанет на его пути и Агнесс. Он был уверен, что справится с целой армией, если это понадобится, чтобы пробиться к ней. Но что потом?