В 1825 году Каховский собирался ехать в Грецию, чтобы принять участие в освободительной войне. В следственных делах Каховский аттестуется как человек «отчаянный, неистовый». Товарищи-декабристы так отзывались о нем: «пылкий и решительный» (Оболенский), «пылкий характер, готовый на самоотвержение»
(Рылеев); «готовый на обречение» (Штейнгель). А вот слова самого Каховского: «Я за первое благо считал не только жизнью — честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения, не все ли равно? Но что может быть слаще, как умереть, принеся пользу?.. Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе, я не видал преступления для блага общего. Для блага отечества я готов бы был и отца родного принести в жертву».
Вот как передает Рылеев историю своего знакомства с Каховским: «Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни силы, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами».
Каховский стремился к немедленным действиям. Однажды — в начале 1825 года — он явился к Рылееву и сказал: «Послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить царя. Объяви об этом Думе. Пусть она назначит мне срок».
«Я в смятении вскочил с софы, на которой лежал, — пишет Рылеев, — и сказал ему: «Что ты, сумасшедший! ты верно хочешь погубить Общество!» Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я насчет Общества не беспокоился, что он никого не выдаст, что он решился и намерение свое исполнит непременно».
Каховский не знал, что Северное общество не было еще готово к решительным действиям, ему казалось, что оно гораздо сильнее, чем это было на самом деле (такое мнение Рылеев намеренно поддерживал и в нем, и в других новопринятых членах). Рылеев поверил в решимость Каховского и испугался — несвоевременное Цареубийство может провалить все планы общества. Рылеев вынужден был пойти на хитрость.
«Я наконец решился прибегнуть к чувствам его, — пишет Рылеев. — Мне несколько раз удалось помочь ему в его нуждах. Я заметил, что он всегда тем сильно трогался и искренно любил меня, почему я и сказал ему: «Любезный Каховский! Подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя; схватят и меня, потому что ты у меня часто бывал. Я Общества не открою; но вспомни, что я отец семейства. За что ты хочешь погубить мою бедную жену и дочь?» — Каховский прослезился и сказал: «Ну, делать нечего. Ты убедил меня!» — «Дай же мне честное слово, — продолжал я, — что ты не исполнишь своего намерения». Он мне дал оное… В сентябре месяце он снова обратился к своему намерению и настоятельно требовал, чтобы я его представил членам Думы. Я решительно отказал ему в том и сказал, что я жестоко ошибся в нем и раскаиваюсь, приняв его в Общество. После сего мы расстались в сильном неудовольствии друг на друга».
Рылеев соблюдал правила конспирации. Каховский же не хотел быть рядовым заговорщиком и, как он полагал, исполнителем чужой воли. На этой почве между Рылеевым и Каховским возникло взаимное недоверие. «Ты принадлежишь к Обществу, — сказал ему Рылеев, — и хочешь действовать вопреки его видам». Рылеев принялся воспитывать Каховского — учить его скромному исполнению долга. Он советовал ему снова вступить в армию — чтобы вести агитацию среди солдат. Каховский послушался, подал прошение и даже сшил себе обмундирование пехотного офицера. Но его не приняли в полк.
Когда Каховский начинал какой-нибудь спор, Рылеев останавливал его, называя его «ходячей оппозицией». Однажды Каховский внес какое-то предложение, касающееся действий Общества. Рылеев строго оборвал его: «Пожалуйста, не мешайся, ты ничего более как рядовой в Обществе». Однако тут же смягчил слишком строгое замечание: «Да и от меня не много зависит; как определит Дума, так и будет».
Можно себе представить, как оскорблялся пылкий Каховский прямолинейными отповедями Рылеева.
И все же их связывало главное. Каховскому было твердо заявлено, что «если Общество решится начать действия свои покушением на жизнь государя, то никого, кроме него, не употребит к тому».
Через Каховского Рылеев осуществил и связь Северного общества с лейб-гвардии Гренадерским полком. Там служил товарищ Каховского — поручик Сутгоф, давно желавший «содействовать благу общему». По поручению Рылеева Каховский принял Сутгофа в члены Общества. Каховским же в этом полку были приняты прапорщики Палицын и Жеребцов, подпоручик Кожевников и поручик Панов (кроме того, Каховский вел агитацию в Измайловском полку, где принял в Северное общество двух офицеров — Глебова и Фока).
Сутгоф, человек решительный, тоже сердился, что планы Общества от него скрываются. «Нас, брат, баранами считают», — сказал он однажды Каховскому, когда Рылеев по обыкновению заперся в комнате с Оболенским, Николаем Бестужевым и Пущиным.
Рылеев не открывал новым членам и того немногого, что он мог бы им сказать, — решения руководителей Северного и Южного обществ выработать общую конституцию (на основе проектов Муравьева и Пестеля), слить общества в одно к апрелю 1826 года и в июле того же года поднять восстание. А пока — пропаганда в войсках, вербовка членов, то есть собирание сил…
Даже в показаниях Каховского на следствии чувствуется обида: «Рылеев все и от всех скрывал, всем распоряжался, все брал на себя… Он делал все по-своему… Нас всех и в частных разговорах заставлял молчать». Однажды во время прогулки с Александром Бестужевым Каховский сказал: «Я готов собой жертвовать отечеству, но ступенькой ему (Рылееву. — В.А.)или другому к возвышению не лягу». Бестужев передал это Рылееву, тот возмутился и сказал Каховскому, что он «весь во фразах». Произошла ссора, и Каховский, как он говорит, «отказался от Общества». Отказ был, конечно, не всерьез. Но споры и ссоры продолжались. Они прекратились только после получения известия о смерти Александра I. «Общество стало сильней действовать, — говорит Каховский, — я опять соединился с ним, не будучи в силах удержаться не участвовать в деле Отечества».
Подобно Каховскому задумал совершить цареубийство Александр Иванович Якубович.
Будучи молодым гвардейским офицером, в 1818 году он принял участие в дуэли Завадовского с Шереметевым (он был секундантом, другим секундантом был Грибоедов), и его в наказание за это перевели в Нижегородский драгунский полк, расположенный в Кахетии. Там он саблей добыл себе славу необыкновенного храбреца. В Грузии он вызвал на дуэль Грибоедова (были какие-то старые счеты) и прострелил ему руку.
В 1825 году в одной из схваток с черкесами Якубович был тяжело ранен в голову и приехал в Петербург лечиться — ему пришлось пережить несколько мучительных операций, при которых у него «вынули из раны раздробленные кости и куски свинцу».
Герой Кавказа, имевший мужественную осанку н огромные усы, носивший постоянно черную повязку па лбу, заставил говорить о себе весь Петербург. Он сам любил рассказывать о своих приключениях. Пробовал он и писать. В «Северной Пчеле» появился его очерк «Отрывки о Кавказе» с подписью «А.Я.». Может быть, он внял призыву своего друга Дениса Давыдова: «Куда бы хорошо сделали, если бы в свободные часы взяли на себя труд описать ваши наезды и поиски!» Пушкин спрашивал А. Бестужева: «Кстати: кто писал о горцах в «Пчеле»? Вот поэзия! не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе».
Рылеев говорит: «Задолго до приезда в Петербург Якубовича я уже слышал об нем. Тогда в публике много говорили о его подвигах против горцев и о его решительном характере. По приезде его сюда мы скоро сошлись, и я с первого свидания возымел намерение принять его в члены Общества, почему при первом удобном случае и открылся ему».
