Пушкин брату (май): «Войнаровский мне очень нравится. Мне даже скучно, что его здесь нет у меня» (Пушкин отослал свой экземпляр с пометками Рылееву через Дельвига, который побывал в Михайловском во второй половине апреля, но Дельвиг по своей рассеянности книгу утерял).

Рылеев (12 мая): «Дельвиг пересказал мне замечания твои о Думах и Войнаровском… Жду мнения твоего на письме, и жду с нетерпением. Ты ни слова не говоришь о Исповеди Наливайки, а я ею гораздо более доволен, нежели смертью Чигиринского старосты».

Пушкин (вторая половина мая): «Думаю, ты уже получил замечания мои на Войнаровского. Прибавлю одно: везде, где я ничего не сказал, должно подразумевать похвалу, знаки восклицания, прекрасно и проч…Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Острогожске чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест… Описание места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ив. Сусанина, первую думу, по коей начал я подозревать в тебе истинный талант)… Об Исповеди Наливайки скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым; но и тут, конечно, наложил ты свою печать».

Рылеев (первая половина июня): «Благодарю тебя, милый чародей, за твои прямодушные замечания на Войнаровского. Ты во многом прав совершенно… О Думах я уже сказал тебе свое мнение… Ты сделался аристократом; это меня рассмешило. Тебе ли чваниться пятисотлетним дворянством?.. Будь, ради бога, Пушкиным! Ты сам по себе молодец» (Пушкин писал Бестужеву в связи с его обзором в «Полярной Звезде» на 1825 год: «У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!»).

Пушкин Вяземскому (середина июня): «Читал твое о Чернеце (рецензию Вяземского на только что изданную поэму И. Козлова «Чернец». — В.А.)…Эта поэма, конечно, полна чувства и умнее Войнаровского, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге. У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал. Зато Думы дрянь, и название сие происходит от немецкого dum, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда» (каламбур в духе Вяземского: dum — глупый. Здесь видно, что Пушкин впадает в острословие — в игру словами ради красного словца, очень характерную для писем Вяземского).

Пушкин (июнь — август): «Мне досадно, что Рылеев меня не понимает — в чем дело… Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством… Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от состояния писателей? Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им… Не должно русских писателей судить как иноземных… Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй. Милый мой, ты поэт, и я поэт — но я сужу более прозаически и чуть ли от этого не прав».

Рылеев (ноябрь): «Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством; но несправедливо… Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ничему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта… Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России… Будь Поэт и гражданин».

Это письмо было последним в переписке. Оно явилось как бы завещанием декабристов Пушкину — быть поэтом и гражданином.

Вокруг этой формулы Рылеева из стихотворного посвящения А. Бестужеву к поэме «Войнаровский» («Я не Поэт, а Гражданин») кипел в 1825 году один из самых острых литературных споров. Пушкин, как вспоминает Вяземский, говорил по этому поводу: «Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочет просто гражданствовать, то пиши прозою». Это замечание (может быть, Вяземский неточно передал мысль Пушкина) не уничтожает рылеевской формулы.

Нередко и в наше время делаются попытки выхолостить из слов Рылеева их художественный, относящийся к поэзии смысл. Однако если в некоторых поэтических Произведениях Рылеева есть гражданственность без поэзии, то это еще не доказывает, что он и добивался того, что он гражданственностью ограничился сознательно.

Он как раз понимал, что самая убедительная гражданственность в поэзии — выраженная искусно, ярко в художественном отношении.

Статья Рылеева «Несколько мыслей о поэзии» (напечатанная в «Сыне Отечества» в ноябре 1825 года) свидетельствует о том, что он глубоко вдумывается в теоретические вопросы поэзии, понимая ее. Он делит поэзию не на классическую и романтическую, а «на древнюю и новую». Все классики, считает он, были свободны от правил, иначе они не создали бы ничего нового. Поэтому и Гомера можно назвать романтиком. Вместе с тем все правила хороши, когда они применены к месту. «Много также вредит поэзии, — пишет Рылеев, — суетное желание сделать определение оной, и мне кажется, что те справедливы, которые утверждают, что поэзии вообще не должно определять… Идеал поэзии, как идеал всех других предметов, которые дух человеческий стремятся обнять, бесконечен и недостижим, а потому и определение поэзии невозможно… Оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить дух рабского подражания и, обратись к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин».

К высоким чувствам, к «вечным истинам» относит Рылеев и гражданственность, которая жива для всех времен — прошлых, настоящих и будущих. Он и не думал выводить гражданственность за пределы поэтического искусства.

…К несчастью, острота Пушкина насчет дум Рылеева — в письме к Вяземскому — стала Рылееву известна (Лев Пушкин по рассеянности распечатал это письмо…). Рылеев — натура горячая. Вспышка гнева была толчком к написанию стихотворения «Бестужеву»:

Стихи эти, естественно, не предназначались для печати (они впервые были опубликованы в 1871 году). К тому же они не лишены и шутливости, она видна в дальнейших строках:

…В январе 1825 года, сразу после отъезда Пущина из Михайловского, начал Пушкин работу над большой исторической элегией «Андрей Шенье» — стихотворением о поэте-узнике, ожидающем казни (во время французской революции). Оно создавалось в период переписки Пушкина с Рылеевым и Бестужевым, споров о думах, о гражданственности в поэзии.

В творческой истории «Андрея Шенье» большое значение имеют исторические элегии Батюшкова (особенно — «Умирающий Тасс») и «Думы» Рылеева. Критикуя Рылеева, Пушкин говорит ему, что его думы писаны по одной схеме: «Описание места действия, речь героя и — нравоучение». Этой схеме почти в точности следует и сам Пушкин в «Андрее Шенье», доказывая этим, что всякая схема может быть оживлена искусством художника.

В 1826 году отрывок из этой элегии Пушкина (сорок четыре строки) распространился в списках с названием «На 14-е декабря». В 1827 году Пушкин был привлечен властями к ответу, и ему пришлось долго и трудно объясняться. Элегия была квалифицирована как «сочинение соблазнительное и служившее к распространению в неблагонадежных людях… пагубного духа».