Затем Штейнгель уехал в Москву. И когда появился в Петербурге летом 1824 года, то остановился у своего знакомого — директора Российско-Американской компании Прокофьева. Рылеев жил здесь же. Они, конечно, встретились и потом не упускали случая побеседовать. Оказались у них и общие дела: Прокофьев поручил Штейнгелю и Рылееву разобраться в бумагах двух директоров компании — Крамера и Северина (заместителей Прокофьева), которые чуть не довели компанию до банкротства.

Рылеев наконец решился и предложил Штейнгелю вступить в Северное общество. У них состоялся разговор, который Штейнгель передает в своих записках: «Однажды Рылеев пригласил меня с ним отобедать в гостинице под фирмою «Лондон», на балконе, который по удалению от сообщества он называл Америкою.

Обедали вдвоем, вскоре от компанейских дел перешли к общему тогдашнему ходу вещей в государстве. Перебирая случаи неурядицы и злоупотреблений, я первый с экстазом произнес: «И никто этого не видит; неужели нет людей, которых бы интересовало общее благо!» Рылеев привскочил, схватил меня за руку и с самым энергичным взглядом, удушливо, сказал: «Есть люди! Целое общество! Хочешь ли быть в числе их?» Меня обдало холодом, я точас же почувствовал, что поступил опрометчиво, и, однако же, не медля нимало, отвечал: «Любезный друг, я уже не мальчик, мне сорок второй год; прежде чем отвечать на этот вопрос, мне нужно знать, что это за люди, какая цель общества»… «Я не могу теперь сказать тебе, — отвечал Рылеев, — но поговорю с директорами, тогда скажу». На этом пресекся разговор и не возобновлялся до самого отъезда моего. При прощании Рылеев сказал: «Директора наши в Красном Селе, я не успел ни с кем видеться; а вот тебе письмо к моему другу Ивану Ивановичу Пущину; тебе будет приятно познакомиться с ним, и он тебе все откроет». И действительно, познакомиться с Пущиным было для меня чрезвычайно приятно».

Позднее, в своих показаниях на следствии, Штейнгель писал о том же разговоре с Рылеевым: «Г-н Рылеев мне указал только, что в Петербурге существует Комитет. А когда я, предваряя его, что орудием ничьим я быть не могу и не хочу, просил, чтобы он, если хочет видеть меня действительным членом, объявил мне все, то он мне сказал: «Этого теперь нельзя; это запрещается; но я представлю тебя одному из членов Комитета». Однако ж тем кончилось, что я уехал в Москву, не видав никого. При расставании он меня просил познакомиться с Пущиным, сказав, что «он тебе все расскажет»…»

В 1825 году Штейнгель приехал в Петербург и оставался здесь до самого восстания 14 декабря.

Принят в общество Штейнгель был, очевидно, в Москве Пущиным — по письменной рекомендации Рылеева. Он стал одним из самых деятельных членов — постоянно бывал у Рылеева, участвовал во многих совещаниях, знал о планах цареубийства, о включении во Временное правительство Сперанского и Мордвинова, о назначении Трубецкого диктатором. Рылеев поручил ему написать «Манифест к русскому народу», который декабристы намеревались распространить по России. Еще днем 14 декабря он трудился над манифестом, после орудийных залпов на Сенатской площади он понял, что работу надо прекратить, и изорвал черновики. На следствии, сколько ни бились члены комиссии, Штейнгель не воспроизвел ни строки из манифеста, повторяя, что все забыл. В самом начале следствия он с горечью писал императору Николаю: «Чтобы истребить корень свободомыслия, нет другого средства, как истребить целое поколение людей».

Весной 1824 года Рылеев принял в Северное общество своего ближайшего друга — Александра Бестужева. «Он сказал мне, что есть тайное общество, в которое он уже принят, и принимает меня», — вспоминал Бестужев. Рылеев ждал момента, когда Бестужев созреет политически, к тому все и шло, судя по его обзорам литературы в «Полярной Звезде». На следствии Бестужев не без основания отметил о себе: «По наклонности века наиболее прилежал к истории и политике». «Едва ли не треть русского дворянства, — говорил он, — мыслила почти подобно нам, хотя была нас осторожнее».

Рылеев в это время (и именно после свидания в Петербурге с Пестелем) перешел на твердую республиканскую позицию. «Я увидел в нем, — писал Бестужев, — перемену мыслей на республиканское правление, ибо дотоле мы мечтали о монархии (ограниченной, естественно, парламентом. — В.А.),и из слов его о пребывании здесь Пестеля заключил, что это южное мнение… Неприметно мнение за мнением дошли мы и до мысли о республике, а как оную ввести было бы трудно при царствующей фамилии, то Рылеев сообщил мне и мнение южных о истреблении оной».

Говоря о сторонниках республиканского правления в Северном обществе, Бестужев показал на следствии: «Я разделяю их мнение».

Это подтверждает и письмо Грибоедова, посланное в ноябре 1825 года Бестужеву, где говорится: «Вспоминали о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренне, по-республикански».

Бестужев, как и Рылеев, считал, что переменить правление в России нужно путем военного переворота, желательно — бескровного. «Мы более всего боялись народной революции, ибо оная не может быть не кровопролитна и не долговременна», — говорил Бестужев.

Не скрывая на следствии революционного образа мыслей, Бестужев, однако, уверял следователей в своем полном бездействии, — он будто бы не верил в успех переворота, а потому и не предпринимал никаких конкретных действий. Конечно же, это было не так.

Он принял в общество Александра Одоевского (у которого и жил одно время зимой 1824/25 года), своих младших братьев Михаила и Петра. Михаилу он посоветовал перейти из флота в гвардию, объяснив ему, что его присутствие в столичных войсках, «может быть, будет полезно для нашего дела». Михаил Бестужев перевелся в Московский полк, часть которого и вышла 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь.

Бестужев принял в Северное общество Оржицкого, Якубовича, вместе с Рылеевым убедил в необходимости вступить в общество Батенькова. В апреле 1825 года Бестужев, как деятельный член общества, был переведен в разряд «убежденных», в сентябре того же года заменил в думе Северного общества Никиту Муравьева, уехавшего в отпуск.

В 1824 году Рылеев и Бестужев сочинили еще несколько песен, которые предназначались ими для распространения среди солдат. На следствии Бестужев, естественно, стремился доказать, что песни эти — невинная забава («дурачась, мы их певали только между собою… В народ и между солдатами никогда их не пускали»), но брат его Николай писал впоследствии об этих песнях: «Намерение, с которым они писаны, и влияние, ими произведенное в короткое время, слишком значительны… Они были сделаны в простонародном духе, были слишком близки к его состоянию, чтобы можно было вытеснить их из памяти простолюдинов, которые видели в них верное изображение своего настоящего положения и возможность улучшения в будущем… В самый тот день, когда исполнена была над нами сентенция и нас, морских офицеров, возили для того в Кронштадт, бывший с нами унтер-офицер морской артиллерии сказывал нам наизусть все запрещенные стихи и песни Рылеева, прибавив, что у них нет канонира, который, умея грамоте, не имел бы переписанных этого рода сочинений и особенно песен Рылеева».

Николай Бестужев прибавляет, что песни эти писаны были «для ходу в рукописи».

Да и сами песни красноречиво говорят о своем агитационном назначении: