Утром взволновался весь полк. Шварц, испугавшись за свою жизнь, скрылся из полка и больше там не показывался. Командование не знало, что делать, так как другие гвардейские полки могли отказаться подавлять семеновцев. Петербургский генерал-губернатор Милорадович приехал уговаривать солдат повиноваться, но семеновцы упорно отказывались от Шварца. Никакого, вооруженного сопротивления они не оказывали. Мало того, узнав, что первая рота сидит в крепости, остальные роты добровольно двинулись туда же: «Где голова — там и ноги».
Когда Рылеев приехал в Петербург, то здесь только и было разговору, что о семеновцах. Все осуждали Шварца, жалели солдат, которые вели себя в этой истории с удивительной выдержкой и благородством. Благодаря настоянию Аракчеева Семеновский полк был раскассирован — все солдаты и все офицеры были разосланы по провинциальным полкам. Был набран целиком новый Семеновский полк, с которым другие гвардейские полки долго не могли примириться.
Но Александр I в эти дни писал Аракчееву нечто совсем другое: «Никто на свете меня не убедит, чтобы сие происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца. Он был всегда известен за хорошего и исправного офицера… Отчего же вдруг сделаться ему варваром?.. По моему убеждению, тут кроются другие причины. Внушение, кажется, было не военное, ибо военный умел бы их заставить взяться за ружья, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял… Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау».
Это поистине удивительное признание: бунт полка в Петербурге царь приписывает козням международной тайной революционной организации, ветви которой, как ему кажется, есть и в России. Дело, как ему казалось, шло к подрыву единения европейских монархов, а потом… Александр I ошибался. Сейчас точно установлено, что ни один офицер, включая будущих декабристов, во время возмущения полка не был помощником солдатам. Русские тайные общества еще не созрели для открытого выступления против старого порядка. Позже, в 1824 году, бывший семеновский офицер М.И. Муравьев-Апостол писал брату Сергею, тоже бывшему семеновцу, об этой истории: «Нашелся ли офицер Семеновского полка, готовый подвергнуться расстрелянию?.. Вы мне скажете, какая от этого была бы польза? Но дело не в возможной от этого пользе, а в том стремлении к другому порядку вещей, Которое это означало бы».
Впоследствии и Рылеев будет вспоминать восстание Семеновского полка как упущенную возможность хорошей встряски аракчеевского режима.
Расформировав взбунтовавшийся полк, разбросав солдат по губерниям, правительство пребывало в мучительных сомнениях. Великий князь Константин писал Александру, что «он сам заразил всю армию, разослав в ее недра семеновцев… Это распространит заразу повсюду». Константин был недалек от истины: декабристы, особенно в Южной армии, весьма рассчитывали на бывших семеновских солдат как на прекрасную агитационную силу среди солдатских масс.
Аракчеев, зверски подавивший бунты в военных поселениях, зорко «предупредивший» восстание всей гвардии против правительства, пожертвовав для этого Семеновским полком, оказался на гребне могущества. Большинство государственных деятелей выслуживалось перед ним. «В том положении, в каком была и есть Россия, никто еще не достигал столь высокой степени силы и власти, как Аракчеев, не имея другого определенного звания, кроме принятого им титла «верного царского слуги», — писал Николай Бестужев. — Этот приближенный вельможа под личиной скромности, устраняя всякую власть, один, незримый никем, без всякой явной должности в тайне кабинета Еращал всею тягостью дел государственных, злобная, подозрительная его политика лазутчески вкрадывалась во все отрасли правления. Не было министерства, звания, дела, которое не зависело бы или оставалось бы неизвестно ему, сему невидимому Протею — министру, политику, царедворцу; не было места, куда бы не проник его хитрый подсмотр; не было происшествия, которое бы не отозвалось в этом дионисиевом ухе. Где деспотизм управляет, там утеснение — закон: малые угнетаются средними, средние большими, сии еще высшими; но над теми и другими притеснителями, равно как и над притесненными, была одна гроза: временщик. Одни карались за угнетения, другие за жалобы. Все государство трепетало под железною рукою любимца правителя. Никто не смел жаловаться: едва возникал малейший ропот — и навечно исчезал в пустынях Сибири или в смрадных склепах крепостей».
Александр I, презиравший корыстных царедворцев, не считал таковым Аракчеева — «змея» он действительно считал своим другом, а тот не без ловкости поддержи вал в нем это о себе мнение. Аракчеев возвращал царю пожалованные им ордена. В ответ на усиленные просьбы царя принять награду Аракчеев ответил, что согласится принять лишь «подарок друга», а не награду, — и ему был поднесен миниатюрный портрет императора, который и был надет Аракчеевым на шею. Однако, когда в 1825 году, умирая, Александр призвал Аракчеева в Таганрог, «друг» пренебрег этим призывом.
Внешне это был сдержанный и мрачноватый генерал в темно-зеленом артиллерийском мундире и треуголке. Ездил он в скромной, даже потертой карете, запряженной шестеркой костлявых артиллерийских лошадей. Никакого блеска, никакой роскоши. Только долг, служба… Он как туча проползал на своих клячах по Петербургу, и казалось, даже собаки у ворот пугливо поджимали хвосты.
Надо думать, что у него под самым носом, в правительствующем Сенате, царили честность и верность высшему долгу… Однако вот письмо Рылеева к жене из Петербурга от 25 ноября 1820 года: «Милый друг Натанинька! Уведомляю, что просьба матушкина получена в Сенате, но, как полагают, возвращена будет с надписью, ибо таковых в общем собрании не рассматривают. Так говорил мне один секретарь сенатский; но я думаю, что это в переводе значит: дай!.. Без денег ничего нельзя будет сделать. Деньги — лучшие стряпчие, а потому и скажи матушке и Ивану Михайловичу, чтоб поспешили выслать к январю рублей тысячу… Завтра же еду к обер-секретарю Ушакову просить, дабы просьба была принята… Уже пора подмазывать».
А что делалось в низших инстанциях, Рылеев хорошо знал по Острогожску и Воронежу. Недаром Рылеев, искавший в Петербурге службу, мечтавший получить хотя бы самое скромное место, не всякое мог принять. Предложили ему быть в Софийском уезде, в котором располагалось Батово, исправником. «Я наотрез отказался от этой подлой должности, которою у вас так дорожат и тщеславятся», — пишет Рылеев жене. В системе аракчеевской бюрократии он надеялся найти такое место, где бы он мог действовать в защиту народных прав.
И вот в такой-то обстановке редакторы «Невского Зрителя» Сниткин и Кругликов пошли на огромный риск. Ли каким-то чудом провели через цензуру сатиру «К временщику». Десятый номер журнала, который должен был выйти в октябре, до конца ноября все еще не мог поступить в типографию, — борьба была нелегкой. Здесь, без сомнения, потребовалась хитрая, чуть ли не военная тактика.
Рылеев поставил на карту все. «Моя сатира «К временщику» уже печатается в 10-й книге «Невского Зрителя». Многие удивляются, как пропустили ее», — писал Рылеев Бедраге в Острогожск 23 ноября 1820 года.
В ноябре, 11-го числа, еще до выхода в свет 10-й книги «Невского Зрителя», Кругликов принес сатиру Рылеева на очередное заседание Вольного общества любителей российской словесности, Орест Сомов прочитал ее вслух перед членами- Федором Глинкой, Никитиным, Гнедичем, Измайловым и многими другими. Это был тактический ход автора и издателей журнала: сатира прозвучала в собрании «высочайше» утвержденного общества и была одобрена. Вероятно, в этом одобрении выразилась связь Вольного общества с декабристским Союзом Благоденствия.
В декабре наконец появился журнал. «Нельзя представить изумления, ужаса, даже, можно сказать, оцепенения, — пишет Николай Бестужев, — каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном. Все думали, что кары грянут, истребят и дерзновенного поэта и тех, которые внимали ему». «Рылеев громко и всенародно вызвал временщика на суд истины… назвал его деяния, определил им цену и смело предал проклятию потомства», — продолжает Бестужев.
