Немыслимо было представить себе, что горсть гитлеровских солдат, которую успели за день перетаскать самолетами, сможет серьезно противостоять десяткам тысяч бойцов, которым немцы пытаются отрезать отход к востоку.

Однако всем стало ясно, что до вечера не добиться успеха.

Балашов был мрачен и молчалив. Неудача попытки проникнуть в город его угнетала. Он не мог понять, как это все случилось. Он считал, что на Вяземском рубеже стоят резервные армии, а они вдруг куда-то исчезли, оставив без войск устроенный укрепленный район. «Как могло высшее командование оставить без войск укрепленный рубеж, не сообщив об этом даже в штабы действующих впереди соединений?! Опять в каком-то звене сказалось наше косное, вековое «авось»! Кто-то кому-то, наверное, приказал передать, а тот понадеялся на другого или передал по телефону, а тот, кто принял, сам был куда-то отозван и не успел передать дальше… Да, четкости нет у нас, четкости!..»

Мысленно Балашов возвратился к одному из разговоров со своим следователем, который настаивал, чтобы он признался, что вел пораженческую агитацию среди слушателей академии.

— Я вел агитацию против русского «авося» и разгильдяйства, за дисциплину и организованность. В чем же мое преступление?! — возмутился Балашов.

— Может быть, не преступление, а ваша личная слабость. Вы поддались пораженческим настроениям и сеете их среди командиров, — обвинял его следователь. — Вы утратили большевистскую бдительность!

— За бдительность борюсь именно я, а вы — против, — возразил Балашов. — Я учу командиров не «верить» в победу, а добиваться ее. Я указываю на слабые места в боевой готовности нашей армии. Вы читали Толстого «Войну и мир»? — вдруг спросил он следователя.

— Литература — это литература, — оборвал тот. — Тогда была война императоров, а теперь будет схватка коммунизма с фашизмом! И вы перед схваткой стараетесь доказать командирам, что коммунисты слабее! Позор! Если это не вражеская агитация, то, значит, ваш личный испуг перед немцами. Советская власть находит необходимым обезопасить Красную Армию от таких перепуганных «авторитетов». Измены родине вам никто пришивать не хочет, но расслаблять командиров хныканьем мы вам не позволим! Русский «авось»! — иронически повторил следователь. — Это что, тоже из романа какого-нибудь прочитанного? Мы босиком, без оружия разбили Антанту и беляков, а вы нас теперь пугаете немцем!..

— Не вы, а мы разбили Антанту, когда вы соску сосали! — раздраженно сказал Балашов. Но вдруг спохватился, что спорить, в сущности, не с кем, и слабо махнул рукой.

Он понял тогда, что от этого недалекого человека ничего не зависит, что заведена и теперь уже сама собою крутится какая-то странно бессмысленная машина, под ремень или в шестерни которой может каждый человек попасть совершенно случайно, и она продолжает крутиться и втягивать человека в свое движение, перебрасывая по какому-то нелепому конвейеру из одного кабинета следователя в другой, за дерзкий ответ направляя в карцер, удерживая в каменной одиночке за отказ подписать извращенно изложенные показания…

Теперь Балашов уже знал, что в час начала войны на ряде застав пограничные командиры оказались в отпуске, что орудия во многих местах стояли без снарядов, а самолеты и танки — без горючего, что некоторые укрепрайоны и крепости были без гарнизонов…

«Идет великая битва на жизнь и смерть, а та же бездумная неорганизованность продолжается! — думал он с болью. — Прежнее «оптимистическое» разгильдяйство губит сотни тысяч советских людей!»

Усилием воли Балашов отогнал от себя эти горькие мысли, чтобы принять участие в общем обмене мнений по поводу предстоящего вечером наступательного боя.

Ивакин, Чебрецов и Бурнин говорили согласно о необходимости подкрепления левого фланга дивизии.

Балашов тут же отдал приказ — Бурнину дать стрелковый полк пополнения и вывести его на позиции, как только сумерки позволят перемещать большие массы людей. Перед отъездом он поставил Чебрецову задачу — вечером начать наступление на Вязьму полком, усиленным приданной артиллерией, в течение ночи очистить город от парашютистов и открыть дорогу для отхода к востоку. Остальным же частям дивизии продолжать упорно оборонять свои рубежи, не допуская фашистов к шоссе.

— За ночь могут уже подойти с востока и наши танковые бригады, — сказал Балашов. — С ними нам будет легче. Ты, Бурнин, оставайся пока у полковника, помогай. Задачи дивизии очень серьезные, — заключил он, прощаясь. — А ты со мной, комиссар, — решительно сказал он Ивакину.

Действительно, обстановка требовала, чтобы они возвратились к заботам о прочих участках фронта. Она понуждала к мобилизации всех способностей, чтобы окинуть мысленным взором то, что совершалось на всех рубежах вяземской обороны…

У Чалого, в штабе армии, их ожидали сообщения, что на направлении Волынского появились фашистские танки с пехотой. На направлениях Старюка, Щукина и Дурова отмечались попытки фашистов форсировать Днепр под прикрытием артиллерии и минометов. Правобережная бригада Смолина теперь стояла в непрерывных боях, отбивая все нарастающие танковые атаки, а с левобережья, от Дорогобужской излучины, немцы вели наступление на части Волынского, а также на правый фланг и на центр Чебрецова. Явно — со всех сторон они пробивались к дорогам.

— Вот тут-то, изволите видеть, и ясно, что рубежи обороны нами выбраны точно и правильно! — с удовлетворением сказал Чалый.

Да, они, разумеется, были выбраны правильно, и придется удерживать их все, разделяя усилия войск, направляя удар на восток, на Вязьму, чтобы при всех условиях уничтожить в Вязьме парашютистов и не допустить к соединению с ними фашистские танковые части.

За день были собраны на плацдарме между Днепром и Вязьмой штабные организации нескольких полков и двух дивизий соседней армии, оторванные от своих рассеянных и смятенных частей. Чалый им указал районы сбора и комплектования, установил с ними связь, но дело у них шло вяло, потому что дезорганизованная людская масса плохо приходила в себя, а после того, как пролетели слухи, что в Вязьме десант, среди бойцов, рассеянных по лесному массиву, родились опасные толки о безнадежности положения. Командиры заградотрядов и сборных пунктов докладывали, что среди задержанных бойцов после вяземского десанта заметно выросла растерянность и деморализация.

Тем более важной стала задача ликвидировать за ночь парашютистов и Вязьму освободить…

— Товарищ командующий, там девушка вас добивается, — доложил капитан Малютин, работавший за Бурнина.

— Что за девушка? — удивился Балашов. Капитан смутился.

— Виноват, не девушка, а старший лейтенант Холодкова, начальник полевой почты. Со всей почтой пробилась из Вязьмы.

— С почтой пробилась?! Пробилась из Вязьмы?! А вы называете просто «девушка» — как же так можно! — полушутливо сказал Балашов. — Давайте ее скорее сюда.

Оказалось, эти пять девушек действительно уходили из-под огня фашистов, когда немецкий десант был уже в Вязьме, и ухитрились вывести грузовую машину с мешками разобранных писем.

— Старший лейтенант, да ведь вы же герой и сокровище! Ведь это такая моральная поддержка войскам, лучше какой и не выдумать!

— Я понимаю, товарищ генерал, — сказала она. — Комендант, уезжая, приказал нам все уничтожить. А мы подумали, что в тяжелый момент письмо из дому…

— Как вас звать? — перебил Балашов.

— Верой.

— Позвольте, я вас поцелую, Вера, за всех бойцов, которым вы в трудный час доставите радость.

И вдруг девушка разрыдалась, прильнув к Балашову на грудь.

— Что с вами, дочка? Малютин, дайте стакан воды! Что случилось? — взволнованно спрашивал Балашов.

— Пока уходили с почтой из Вязьмы, мою сестренку… сестру мою, Соню… — говорила Вера, отпивая холодную воду.

— Убили?

— Сначала жила, а час назад… всё…

— Значит, вместе служили и вместе решили спасти бойцам письма… Спасибо за службу и за хорошие ваши сердца. Похоронили?

— Нет. За штабом, в кустах, с нашей почтой машина. Там и Соня…