Что можно делать еще? Потребовать выдать зачинщиков? Давно уже испытали фашисты, что этого не добьешься…

Пленные продолжали петь советские песни и с каждой новой песней теснее и теснее чувствовали локоть друг друга, забыли даже про ветер и про мороз. Только искоса наблюдали за воротами лагеря и за дверями комендатуры.

Вот вышли власовцы и направились обратно в форлагерь в сопровождении все того же Мартенса, а из барака комендатуры две-три минуты спустя появился обер-фельдфебель с кучкой солдат.

Не сговариваясь, не перекинувшись словом, все продолжали петь, как будто лишь для того и были сюда собраны распоряжением гауптмана гестапо.

Возглас «ахтунг» прервал их пение. Всех повели по рабочим местам, разделив по обычным командам

— Отмена Николину дню, товарищи! — крикнул кто-то из пленных

— Was ist das Sollowey? — с усмешкой в глазах спросил переводчика солдат-конвоир железнодорожной команды: — Wie singen sie? [Что такое «соловей»? Как они поют?]

пропел экспромтом переводчик станционных грузчиков.

— Schon, gut! [Прекрасно, хорошо!] — одобрил солдат и вдруг не выдержал, рассмеялся…

— Чудак ваш фюрер, чего ведь затеял: дохлой собакой живых зайцев травить! — сказал солдату Федот Задорожный.

Переводчик услужливо перевел.

— Mit kremeren Hund? [Дохлой собакой?] — оживленно усмехнулся солдат, однако же, сообразив, что шутка задела не только власовцев, но и «фюрера», вдруг отчужденно нахохлился и закричал: — Tempo, tempo!..

И даже работа казалась им в этот день не тяжелой — такой все испытывали хороший, веселый подъем.

Об этой пощечине власовцам шли толки с неделю.

— А что, Левоныч, не сорваться ль нам разом полной командой в побег, чтобы знали фашисты, как к нам засылать своих агитаторов?! — спросил кто-то из грузчиков Трудникова несколько дней спустя.

— Операция сложная, но невозможного в ней нет ничего, — согласился Пимен. — Этот план надо продумать и обсудить.

Но продумать они ничего не успели. Как раз накануне нового, 1944-го года генезенде-команду построили на отправку

На отправку их брали не всех — только тех, кто был здоровее и крепче на вид. «Пацану» Еремке немец велел отойти к стороне. Еремка заспорил. Немец уже замахнулся ударить упрямого парня. Но тут вмешался Федот Задорожный, друг Трудникова.

— Парень со мной из одной деревни, — сказал Федот.

— Siemmliak? — спросил немец, употребив русское слово.

— Яволь, так точно — земляк!

— Weg zusammen! [Пошел вместе!] — скомандовал немец Еремке.

Они не знали, куда их повезут. Отбирали здоровых и сильных. Может быть, для Еремки будет и трудно. Но малолетний разведчик Еремка не мог покинуть своего командира роты. В плену Еремка к нему привязался еще крепче, чем прежде, на фронте…

И вот они были вместе в вагоне…

— Значит, ждет где-то нас работка «на пользу великой Германии», братцы! — говорил окружающим Трудников. — Потрудимся во славу! Не даром немецкий хлебушко есть! Отплатим уж фюреру нынче за всю хлеб-соль! Разочтемся! Прежде смерти все равно не умрешь, а уж дров мы ему наломаем!

— ТБЦ микроб, говорят, силен: от него и железо гниёт. Заразят фашисты свои заводы нашим туберкулезом!

— Без доброй работки скучали, вот бог и послал! — со злостью пошучивали вокруг…

Их везли, как обычно, в переполненных вагонах. Стояла холодная зима. На одной стоянке их внезапно вывели на платформу и роздали по черпаку горячей баланды и на каждую пятерку по коробке мясных консервов.

— Для вас начинается с новым годом новая жизнь. Вам повезло, ребята! — с загадочным видом сказал немец-переводчик.

— Да с консервами она, жизнь, ничего! Жалко, хлеб вчера весь успели прикончить, — ответил кто-то, выскребывая консервную банку, когда уже тронулись дальше.

— Куда привезут! А то от консервов и вырвет! — отозвались другие.

— Ко власовцам не пошли — так теперь на завод, либо в шахту, а кто там не сдохнет, того назад в ТБЦ!..

— Ну, прежде, чем сдохнуть, мы еще в свайку сыграем! — слышались голоса в темноте вагона. — Спокаются брать на работы!

Везли их всю ночь с длинными нудными остановками. Утром на одной из таких стоянок они стали просить воды. Начальник конвоя сказал, что скоро конец дороги, где их ожидают баня, еда и питье…

Далеко за полдень их привезли на место. Обычной лагерной полиции на платформе не было. Команду принял лишь молчаливый немецкий конвой. От станции до обнесенного колючей оградой лагеря было всего каких-нибудь полтора километра. У самых ворот лагеря произвели поименную перекличку и заставили ожидать в строю до сумерек, на ветру и морозе.

По морозному воздуху от лагерной кухни доносился дразнящий запах мясного варева.

— Вот тебе и еда и питье! — издеваясь над собою, злобно ворчали промерзшие люди.

Все изнемогали от усталости. Конечно, они не ждали от фашистов добра. Но тут было явно рассчитанное издевательство, и оно бесило…

Даже неустанный и бодрый Пимен Трудников примолк, почуяв что-то уж очень недоброе, ожидающее его и его команду…

Наконец их стали впускать в баню. Просторное нетопленное помещение раздевалки с бетонным полом было едва освещено скудной карбидной лампочкой.

— Как помоетесь, сразу вам будет хлеб и горячий зуппе! — весело утешил их солдат-переводчик.

Из-за двери душевой тянуло в предбанник влажным теплом.

Пленные получили по крохотному кусочку глиняного мыла, почему-то при этом, против всяких обычаев, солдат отбирал их личные лагерные номера. Но для удивления и размышлений не было времени. Торопясь и толкаясь, все кинулись под благодатный горячий дождь, который со щедростью орошал их продрогшие тела. Не беда, что он был неровен — то слишком холоден, то горяч. Так хотелось еще и еще подставлять под его живящую струю оледеневшие лопатки и плечи, согреть ноги…

— По-военному! Живо! Живо! — показавшись в двери, крикнул по-русски без всякого акцента немецкий солдат. — Обед простынет, пока тут будете размываться!

Но даже напоминание о пище не всех заставило поспешить с мытьем.

— Шнеллер, шнеллер! — появившись из противоположной двери, скомандовал рослый усатый унтер. Еще минута — и душ прекратился.

— Выходи! — раздалась команда по-русски, и дверь в леденящий простор предбанника широко распахнулась.

— Темпо, темпо! — поощрил повелительный окрик унтера.

Бегом все кинулись; по заведенному в лагерях порядку, к окнам дезкамеры.

— Ахту-унг! — скомандовал солдат-переводчик. — Вы получаете чистое белье и свежее обмундирование. Одеваться, живо!

— Жив-во! — смеясь, повторил по-русски усатый унтер.

Сверх обычая, платье было уже аккуратными стопками сложено на полу возле каждой пары оставленной обуви.

— Обед простынет! — громко напомнил всем переводчик.

Голые люди в сумерках торопливо натягивали на покрывшиеся «гусиной кожей», еще влажные тела каляное новенькое белье, издававшее особый, чуть едкий, запах цейхгауза.

Вдруг кто-то растерянно, почти жалобно вскрикнул:

— Фашистская форма, ребята!

— Кителя и шинели с погонами… — подхватил второй голос и оборвался недоуменным полувопросом.

Трудников успел уже натянуть белье. Торопливо, с отчаянно бьющимся сердцем, с перехваченным от волнения дыханием он схватил и расправил немецкий солдатский китель с погонами.

— Фашистская форма, товарищи! Не одеваться! — скомандовал он. — Нас хотят загнать к власовцам!

— Не одеваться, братцы! — поддержали и другие. — Не взяли уговором — так хитростью ловят…

— В рубахах, в подштанниках будем!

— Сукины дети, как обойти нас хотели! Не успел оглянуться — фашистом станешь! — поднялись гневные голоса.

— Вот цена тех консервов!

Кто-то рванулся к дверям, но двери оказались снаружи заперты. Ни солдата-переводчика, ни унтера не было в помещении.