Направляя Ивана в форлагерь, Баграмов настрого наказал держаться так, чтобы заслужить доверие полиции, комендантов, банщиков. За время пребывания в карантине Иван ни разу не виделся с Кумовым в старых деревянных бараках. Без особых предосторожностей не ходил и к Баграмову. Откуда же Маше было узнать?! И, кроме того, значит, он им разыгрывал друга-приятеля, а они не очень-то верили, если под носом у него протащили в лазарет Бронислава и избавили его даже от карантина. «Хорош конспиратор, подпольщик! Глаза и уши подпольной организации в форлагере!» — укорял себя Балашов.

Но раздумывать было некогда. Надо было спешно сообщить в ТБЦ об этой записке. Случай выручил Балашова — в хирургии он встретил Юрку и, не заходя в ТБЦ, все передал через него.

Записка Машуты также озадачила и руководителей. Неизвестно, кто ее написал — сама ли Машута или ей кто-нибудь поручил, чтобы запугать и выжить Кумова из хирургии. И какого же «старика» собирались убить — Соколова или Баграмова?

Славинский вернулся перед самой вечерней поверкой из ТЦБ в форлагерь и передал Балашову, что ему поручают завязать более тесную связь с Машей и толком все выяснить.

— Что же мне, в женский барак лезть, что ли? — угрюмо взъелся Иван.

— А что же не лезть? Не разорвут на куски тебя! — усмехнулся Трудников.

Но в женский барак все-таки Балашов не пошел. Вместо этого он, под предлогом замены белья в карантине, наутро отправился в прачечную.

В бельевой, душной, тесной клетушке с маленьким, забранным сеткой оконцем, в синем рабочем халате сидела за столиком Маша, от жары обмахиваясь тетрадкой. При входе Ивана она запахнула халат на груди.

Тесная, полутемная комнатушка приемщицы со стенными шкафами для чистого белья и с огромными ларями для грязного отделялась дверью от самого помещения прачечной, из которого раздавался плеск воды, всхлипы пены и клокотанье кипящих котлов. Слышались разморенные усталью и жарой женские голоса; два из них пели нескончаемую череду старых тягучих песен, а остальные четыре-пять, лениво перекликаясь, вели разговор «ни о чем» — какие-то сплетни, намеки, может быть анекдоты… Едкий запах лизола просачивался из прачечной и сюда, в кладовую…

Балашов подал Маше заявку на смену белья. Она прочла.

— Унтер новый порядок завел: грязное принесете сдавать — тогда в обмен я вам чистое дам, — сказала Машута.

— А больные пока нагишами в холодном бараке станут сидеть? — спросил Балашов. Она пожала плечами:

— Я уже говорила! А Вильке что, дурак дураком! Говорит, что так может быть обман: «Фалш, фалш!..» — передразнила она коротышку унтера.

— Он тут не лезет к тебе ухаживать? — спросил Балашов и сам услыхал в своем голосе какую-то неподобающую нотку.

— А ведь нынче я тебя дураком назову! — пригрозилась Маша. — Кому говоришь?! Я — советская девушка! Ты что, ревнуешь?! Чудак ты!.. Так будешь со мной говорить — так лучше уж в гости ко мне не ходи: мне такого не надо!

— Ладно, понял. Больше мораль не читай! — досадуя на себя, отмахнулся Иван.

— А чего не читать-то? И буду! Обидчивый тоже! Обижаться нужно тут мне, а не тебе…

— Я, может, сам на себя обижаюсь за то, что глупо сказалось, — признался Иван.

— А-а… Ну, то-то! — одобрительно отозвалась Машута. — Да ты еще то подумай. Место мое, правда, удобное для приставаний: сижу одна, двери с двух сторон можно замкнуть, окошечко под потолком — снаружи в него не заглянешь… А я ведь «зараза». Меня Людмила с Маргошкой теперь по-другому и не зовут. У меня ведь признали туберкулез… Я, как комендантша, теперь и в бараке живу за особой перегородкой, чтобы женщин не заразить. Разве немец к заразной полезет!.. А я и нарочно, назло, всех пугаю: до чего, мол, туберкулезные палочки разрослися! Я, мол, белье принимаю из заразного блока, так бывает, что за соломинку туберкулезную палочку примешь, только видишь, что шевелится, так и узнаешь. Я, мол, их каблуком давлю…

Иван рассмеялся.

— Тс-с! — остерегла его Маша. — Девки услышат — смеешься, зайдут. Тут у меня ведь никто не бывает: вон через люк принимаю белье…

Во входной двери в клетушке приемщицы был устроен довольно широкий люк для сдачи белья, запиравшийся изнутри на задвижку.

— Ты мне что-то не то дала: читал-читал — не пойму, — сказал Балашов Машуте, возвращая полученную накануне записку.

— С кем хитришь-то! — Маша намелко разорвала бумажку и выбросила в решетку банного стока. — Ну, мне все равно, как хочешь…

— Машута, а кто писал эту… — начал было Иван, но взгляд его скользнул по записям в открытой тетрадке приема и сдачи белья, и вопрос стал лишним: он узнал почерк Машуты. — А когда же Бронислав приехал? Как пробрался, что я не видел?

— В тот день, как сто пятьдесят человек привезли, — сказала Маша. — Смеху было у них, как здорово подгадал проскочить, что никто не успел и приметить. Прямо к банщику нырь в барак! А потом к Гладкову, в поносное отделение, положили, с «кишечным расстройством»…

— Маша, а если я к тебе в гости приду вечерком, не обидишься, не прогонишь? — несмело спросил Иван.

— Кто же гостей прогоняет, что ты! — насмешливо возразила она. — Котелочек захватишь с мясцом?

Иван помрачнел.

— Эх ты дурак! — сказала Машута и дружелюбно добавила: — Вот мы и квиты, Ваня!.. А ты посиди и сейчас у меня, пока нет никого. Не боишься «палочек»? — смешливо спросила она. Но вопросительный взгляд ее темных глаз не отразил ни шутки, ни смеха.

— Не боюсь, — серьезно ответил Иван. — Я ведь сам в ТБЦ-бараке работал…

— Может быть, сам теперь ТБЦ?! — грустно спросила она.

— Не знаю… Оно ведь не сразу… Тебя, пока не хлестали эсэсовцы плетью, все тоже считали здоровой, — сказал Балашов.

Глаза Маши при этих его словах сверкнули ненавистью и гневом.

— Вот видишь, Иван! А ты мне не веришь! Да разве мне можно не верить!.. Эх ты-ы! Я знаю ведь, что к чему и кто за кого. Я все понимаю… Девушки, женщины тоже не все одинаковы. Вы нас боитесь, а зря… Разве не мы доказали, что можем стоять против немцев! Людка-сволочь и та поневоле поставила свою подпись на той бумаге…

— Да я все понимаю, Маша. И ты пойми: осторожность нужна, — возразил Балашов. Она молча кивнула.

— А про какого они старика говорили? Про доктора? — осторожно спросил Иван.

— Я что слышала, то написала: говорили, что «борода» и «старик» всему делу помеха.

— Какому делу?

— Полиции, переводчикам… Говорю, что не все слыхала. Придешь — сам услышишь. Может быть, больше поймешь, — сказала она. — Как в женский барак войдешь, так направо первая койка, за плащ-палаткой вместо двери. Я там одна. Со стороны загородка до самого потолка, а прямо палатка висит. Ты сразу, молча входи, никто в темноте не заметит… Ведь я понимаю, что ты не ко мне придешь, а послушать: за переборкой рядом Маргошка, понятно? — шепотом сказала Машута.

— А если бы я пришел просто к тебе? — спросил Балашов, и сам не понимая, как это у него сорвались такие слова.

— Знаешь, Ваня, ежели бы, кабы да росли бы во рту бобы! — оборвала она лишний разговор.

— Языкастая ты девчонка! — сказал Балашов.

— Язык на язык ответит, а смекалка-то в голове нужна!

— Я не говорю, что смекалки в тебе недостача,

— Да нет, это я про тебя! — бойко отрезала Маша.

— Машута! — внезапно приотворив дверь из прачечной и дохнув едким паром, в бельевую крикнула какая-то девушка. — Нам за стиркой не слышно. Свистка еще не было?

— Не слыхала, — сказала Маша.

— А-а… Да ты тут с гостями! Ну как же тебе услыхать! — насмешливо заметила та, сквозь облако пара увидев Ивана. — Прошу извинения!

— Пож-жа-алуйста! — в тон ей выкрикнула Машута.

— Карантин Карантиныч, вы палочек ТБЦ не боитесь? — задорно спросила девушка, стоя почти раздетой на пороге отворенной двери прачечной.

— У меня их полны карманы. Хотите немножко? — дерзко ответил Балашов, шагнув ближе к ней. — Хорошо вместо семечек грызть!

Та присвистнула и отступила в глубь наполненного паром помещения.