Вишенин умолк и любовался эффектом своего беспощадного разоблачения. На лбу его блестели капельки пота, он дышал тяжело, как актер, сыгравший трагическую сцену, усталый, но удовлетворенный собою.

— Вот так подсчет! — изумленно воскликнул Баграмов, нe сдержавшись, хотя перед тем решил не подавать голоса, поскольку весь разговор начался лично из-за него.

Вишенин с едкой усмешкой посмотрел на Баграмова.

— Святая невинность, товарищ писатель! — иронически сказал он. — А вас Краевец и Костик, я видел как-то раз, потчевали колбаской. Откуда она? Не из пайка ли больных? А где же еще ее взять, если не «подкалымить», не выкрасть? Нет, Емельян Иваныч, в плену коммунизма не свершить, — поучающе обратился Вишенин. — Тут волчьи законы: кто хватит, тот жив, а кто прозевал, тот погиб! Разве смеем мы вами здесь рассуждать, из какой руки берем в рот кусок — из кровавой, из грязной! Был бы кусочек мой миленький! Жрать! Жрать, жрать и жить! Вот где наглядная-то Марксова Правда! Брюхо — вот в мире великий маршал всех жизненных сил! Бытие! «Материальное бытие определяет сознание». Да мы тут сейчас любого зарежем, если наследуем десять кило колбасы…

— Да! — прервал его Емельян. — Пафос, достойный Шекспира! А уж кстати и Маркса берете себе в услужение! Просто и ясно: готовы кого угодно зарезать за «пайку» хлеба, кого угодно продать за «миленький мой кусочек»?!

— Фигурально, конечно! — поспешил с поправкой Вишенин. — Я все-таки интеллигент, никого не предам, не зарежу. Но есть и такие… Ведь сами знаете? Есть!

— Они всегда были, Осип Иваныч, — жестко отрезал Баграмов, приблизясь вплотную к столу, по другую сторону которого стоял Вишенин. — Они во всякой обстановке живут. И даже чаще всего они бывают из сытых… И здесь все то же: любой из наших самых голодных больных никого за кусок не предаст, не погубит, а коменданты и повара готовы зарезать, и режут, и душат! — Емельян взял себя в руки и усмехнулся. — А за подсчет вам спасибо, Осип Иванович! Очень хорошо и беспощадно вы подсчитали, куда и сколько идет! А то я раздумывал и не мог ничего понять…

— Из муки самогон даже гнали на кухне к именинам старшего коменданта Шикова! — добавил Самохин.

— А как же! Конечно! — воскликнул Вишенин. — Все «калымят», всё, что попало, шакалят — муку, крупу, маргарин… Откуда же мышцы у поваров и полиции? Мышцы, жир… Ведь это просто закон сохранения вещества. «Сколько вещества в одном месте отнимется, столько в другом прибавится», как сформулировал Михаил Васильевич Ломоносов. Гениальная простота! Не правда ли?

— Гениальная! — согласился Баграмов, взяв из рук Самохина банку с махоркой и свертывая папиросу. — Только имейте в виду: за такое отличное разоблачение ваши приятели вас продадут в гестапо куда скорей, чем меня!

Разоблачения, сделанные Вишениным, как бы открыли глаза Емельяну. «Так что же творится-то! — на следующий день думал он. — Ведь получается, что повара и полиция — это главные воры и кровопийцы, главные, а у них на откупе и в подчинении и писаря, и врачи, и санитары, и сколько их есть — все воры! Все тащат и делят куски… А я «разыгрываю святую невинность», как выразился Вишенин. Да как же куску лезть в горло!.. Голодный и без того паек терзают целые сотни стервятников… Неужели же нет никакого способа переменить положение? А я говорил со старшими о честности! Ведь это же лицемерие! Сказал старшим речь, чтобы они берегли пленный паек больных, а сам с него жир снимаю, прежде чем он попадет в руки старшого, гущу с мясом вычерпываю к себе в котелок. Чужими руками? Да разве не все равно, чьими руками!.. А что же делать?!»

Он показался себе беспомощным, бесполезным и никому не нужным… А этот мрак, беспросветный мрак царства хищников-кровопийц, представился неизбывным, неодолимым. И в сочетании с нависшей над пленным мирком безвестностью с фронта, в соединении с известиями о страшных боях на Волге все это создало такое тяжкое настроение, что Емельян вдруг утратил желание жить.

Он обещал зайти к Балашову. А что он скажет ему, чем, каким советом, в чем может помочь, когда сам он опустошен и беспомощен?!

В сумерках вышел Баграмов из секции и побрел по снежной тропинке вокруг бараков. Прожекторы с вышек уже скользили по лагерю, освещая снежный пустырь и несколько сиротливых фигур, бредущих к уборной или обратно. В стороне от бараков воздух был морозный и чистый. Кто-то нагнал Баграмова быстрым и деловитым шагом.

— Емельян Иваныч! — окликнул его санитар Кострикин. — А я вас всюду ищу… Идемте со мною в санитарскую секцию. Там один товарищ майор обещал ребятам поделиться воспоминаниями о Владимире Ильиче. Вы помните, какой нынче день?

Это было двадцать первое января девятьсот сорок третьего года…

В санитарской секции было прибрано, чисто. На стене висел портрет Ленина в траурной рамке. Кроме санитаров Емельян тут увидел и Павлика, и молодых врачей, и Соколова, и Шаблю, и фельдшеров, и несколько старших, в том числе Балашова. Сама обстановка, общая тишина, нарушавшаяся только перешептыванием собравшихся, — все было волнующе и неожиданно. Баграмов незамеченным стал позади других, как раз напротив приковавшего общее внимание человека.

Черный, густобородый майор с положенными знаками на петлицах потертой гимнастерки и с медалью двадцатилетия Красной Армии, вышел к столу, накрытому простыней, которую санитары покрасили красным стрептоцидом. Это выглядело торжественно и необычайно.

— Товарищи бойцы, командиры и политработники! Сегодня тому девятнадцать лет, как умер Владимир Ильич Ленин, — отчетливо произнес майор.

Все молча встали. После минуты молчания майор продолжил:

— Где бы ни были в этот день советские люди — в труде, на заводах и шахтах, в бою, в плену, — всюду они вспоминают Ленина, не для того, чтобы справить поминки, а чтобы лучше сплотиться в борьбе за его дело, потому что память о Ленине без активной борьбы за коммунизм — это пустая память.

Я был военным курсантом, — продолжал он, — когда мне доводилось видеть Владимира Ильича, слышать его неравнодушный голос, который всегда звал к борьбе. И я расскажу вам несколько случаев, когда люди шли к Ленину в самые трудные часы нашей советской жизни и выходили от Ленина полные сил и веры в победу.

Майор был не оратор. Он говорил даже не очень складно. Факты, о которых он рассказывал, были, пожалуй, почти все известны Баграмову из литературы о Ленине. Но в передаче человека, который лично знал Ленина, рассказ об этом звучал по-новому и взволновал Баграмова.

Майор говорил, как будто рассказывал просто случай из собственной жизни, просто, легко:

— …Вот так повернулся да как захохочет… Хорошо он очень смеялся, всем становилось смешно и весело, — пояснял рассказчик и продолжал: — Да, а кепочка у него потертая, старенькая была, а тут глядит — новую взял… «С кем, говорит, обменялся?..» А тот молчит: ему лестно, что с Лениным обменял. А Владимир Ильич говорит. «Ваша мне, товарищ, мала!» Ну, тот сконфузился, отдал… А голова-то у Ильича большая, ребята того и на смех: мол, с Ильичем хотел головой поравняться!..

Баграмов захвачен был этими простыми рассказами, как и все. И все в этот миг волновало его: и то, что сегодня, в день смерти Ленина, здесь, в пленном лагере, собрались на Ленинский вечер, и то, что перед глазами собравшихся был портрет Ильича в черно-красной рамке, и майор в форме, с медалью двадцатилетия Красной Армии стоял у покрытого ярким полотнищем стола, — все наполняло собравшихся особым приподнятым чувством…

И Баграмов постепенно отрешался от мрачности, которая одолела его, от ощущения безнадежности и тяжкого одиночества.

— Когда вражеская отравленная пуля приковала Владимира Ильича к постели, а революции грозила опасность, он не мог остаться в стороне от борьбы, — говорил майор. — Когда страшная последняя болезнь поразила его, он и тогда не перестал себя чувствовать борцом за коммунизм. А что тут у нас? Подумаешь, колючая проволока! Разве наши бойцы не преодолевают ее каждый день на фронте! Подумаешь, чужая страна! Солдаты и офицеры николаевской армии и то убегали из германского плена!