— Убива-ают! — заголосил инженер.

Он бросился вон из секции, но в дверях столкнулся с врачом.

— Что тут такое? — строго спросил Бойчук.

— Переведите меня от этих бандитов! — воскликнул Забелин. — Я прошу вас перевести меня в другую палату…

— А я как раз вас выписываю совсем, — возразил Бойчук.

— То есть как же? Куда? — растерянно спросил инженер. — Почему совсем?!

— Вы здоровы! Куда же? В рабочий барак, а там — куда немцы пошлют. Почем я знаю, — может быть, в шахты, в каменоломни. Здоровому человеку надо же приносить какую-то пользу Германии! — серьезно сказал врач.

— Какую же пользу я принесу в каменоломнях?! Я инженер! — испуганно возразил Забелин.

— Уж это вы объясните немцам. Они лучше знают, — ответил Бойчук. — Может быть, вас там именно инженером поставят…

— Ну, посмотрим, посмотрим еще, господин покровитель евреев, как ты посмеешь! И на тебя найдется управа! — вдруг пригрозил Забелин, уловив в тоне доктора злую насмешку, и выскочил вон.

Через час он вернулся за своими вещами.

— Из еврейской секции в русскую перешел! — объявил он демонстративно.

Оказалось, что старший врач лазарета Гладков устроил Забелина в секцию, которую вел сам.

— Ванька! Старшой! Дверь отвори. Пусть маненько мороз, а дух фашистский надо повыветрить! — крикнул кто-то из больных Балашову после ухода Забелина.

Дня через два в секцию мрачно зашел постоянный спутник «чистой души» Лешка Любавин, носивший кличку «Лешка Гестап» или «Лешка Безногий».

Лешку боялись в лагере и в лазарете больше, чем полицейских. Нередко Краузе посылал Лешку вызвать к себе виновного в каких-нибудь лагерных нарушениях, а бывало даже и так, что, облеченный доверием гестаповца, Лешка сам, вместо немецкого солдата, отводил арестованного в лагерную тюрьму…

Когда, с полицейской повязкой на рукаве, опираясь на костыли, он с привычной легкостью скакал по дороге, в бараках настораживались. Прекращались всякие сделки, «гешефты», «калымы». Лагерные «шакалы» считали, что у Лешки наметанный «русский глаз» и то, что немец может «прохлопать», то Лешка сразу заметит.

Он появлялся в бараке всегда как предвестник зондерфюрера, проверял чистоту котелков, заправку коек, чистку параш, мытье полов. Полицейских за любую провинность он бил костылем по шее, и даже они не смели ему возражать.

В лагерных списках Любавин числился писарем-переводчиком лагерного «абвера», как называлось военное гестапо.

Зондерфюрер Краузе относился к Лешке с таким благоволением, что даже выписал для него откуда-то немецкий протез. Искусственная нога оказалась тяжелой и неудобной, и Лешка, забросив ее под койку, по-прежнему прыгал на костылях или даже, случалось, ездил по лагерю на велосипеде самого зондерфюрера, ловко орудуя своею единственной ногой. Жил Лешка в отдельной клетушке в полицейском бараке «форлагеря». Старший русский комендант лагеря Шиков и тот заискивал перед Безногим и угодливо проигрывал ему в карты…

— Эй, старшой! Порядочек смотришь? — выкрикнул Лешка, зайдя в секцию. — Смотри! Господин зондерфюрер идет по баракам! За грязь не помилует! Самохин, здорово! — окрикнул Безногий Павлика, который ставил больному банки.

— Здравствуй, коли не шутишь! — буркнул Павлик.

— Ты тут, говорят, еврейскую палату открыл в лазарете? Говорят, что в концлагерь просишься?!

— В «Кличе», что ли, написано? — угрюмо огрызнулся Самохин.

— Где написано, там и написано. Кому надо, тот написал! — зловеще сказал Лешка. — Не помер еще у тебя еврейчик?

— Чего ему умирать!

— Я почем знаю! Может, со страха! Говорят, они много со страха мрут! — издевательски сказал Лешка. — И здоров он?

— Здоровых в лазарете не держим, на выписку посылаем! — нашелся Павлик.

— Ну, старшой, старшой, шевелись! Смотри за порядком! — прикрикнул еще раз Лешка и вышел.

— Косицкий! Живо сбрасывай все до белья — и в постель! Да смотри не вставать! — прошипел Самохин.

Напуганный музыкант едва успел скинуть платье и лечь под одеяло, как в дверь вошел зондерфюрер.

— Где тут еврей Косицкий Борух? — спросил он.

— Борис! — подсказал кто-то.

— Еврей не бывает Борис, а Борух! — возразил гестаповец.

— Пройдите сюда, господин зондерфюрер. Ему предписан постельный режим, — сказал Самохин, показывая койку Косицкого, который лежал с закрытыми глазами.

— Он назначен на транспорт. Еврею не место с русскими! Одевайся, еврей, — приказал гестаповец.

— Я сейчас позову в таком случае санитаров с носилками. Кроме того, нужно оформить выписку. Я ведь сам не могу, доктор должен. Если больной умрет… — говорил Самохин.

— Если еврей умрет, то другим будет меньше заботы. Ты слышал, юде?! Вставай! — заорал Краузе. Он подошел и ткнул Косицкого кулаком в скулу.

Балашов вздрогнул, словно Краузе ударил его, но крепкие пальцы Ромки вцепились ему в плечо.

— Ты что, брюквы объелся! — зашипел Дымко. — Беги лучше за доктором.

Помня наказ Самохина, Косицкий не встал, только охнул от боли. Краузе ударил его еще раз.

— Вставай! — заорал он.

— Господин фельдфебель, он встать не может, его надо нести на носилках, — настаивал Павлик, надеясь, что лежачего не возьмут из секции, а там можно будет действительно сделать так, что Косицкий «умер», и спрятать его подальше…

«И как мы не догадались его записать в умершие!» — корил он себя.

— Пойдет! Я застав-лю подняться! — закричал фашист, расстегивая кобуру пистолета. Косицкий не выдержал, сел.

— Одевайся! — крикнул гестаповец, наводя на него парабеллум.

Борис встал, взял платье и быстро, решительно стал одеваться.

— Вы в евреях не понимаете, господин фельдшер! — издевался фашист. — Еврей всегда найдет силу, когда ему пригрозить…

— Пойдем! Мразь ты, фашистский подлец! — сказал гестаповцу Косицкий и первым шагнул к выходу.

Точный удар в висок рукояткою пистолета сбил Косицкого.

Гестаповец перешагнул через него и вышел, не оглянувшись.

Балашов и Бойчук в дверях пропустили гестаповца. Павлик, присев возле Косицкого, уже осматривал его голову.

Бойчук наклонился, взял тонкую руку Бориса и долго нащупывал пульс.

— Конец, — сказал он, распрямившись.

Все шестьдесят человек молчали…

В эти дни Иван замечал по всему лазарету какую-то перетасовку, переводы больных из секции в секцию, из барака в барак. Был слух, что немцы потребовали выписки на работы здоровых.

Медперсонал из-за чего-то нервничал, но ни Павлик, ни санитар Кострикин несколько дней ничего не объясняли ни Ивану, ни Ромке, пока пертурбация не дошла и до их секции

— Слушай-ка, Балашов, из вашей секции всех больных переводят в другую, — заговорил наконец с Балашовым Самохин. — В этой секции и еще в двух соседних устраиваем карантин для вновь прибывающих. Тут прибывшие будут лежать по две недели, а потом уж их станут распределять по другим баракам. Ты назначен старшим карантина. Потом тебе объяснят, в чем задача. Ты комсомолец? — спросил он, понизив голос.

— Я?.. То есть я? — переспросил Балашов, от неожиданности растерявшись.

— Ты, ты, — с дружелюбной усмешкой подбодрил Павлик — Вот я комсомолец, а ты?

Иван почувствовал, как стеснилось его дыхание.

— Тоже, — шепотом выдохнул он.

— Будь готов к серьезной работе, — сказал ему Павлик и отвернулся как ни в чем не бывало, занявшись раздачей медикаментов.

У Балашова от волнения спутались мысли. Он подошел к Дымко, который сидел у стола, погрузившись в какую-то драную книжку, и хлопнул его по спине.

— Эх, Ромка! — воскликнул Иван

— Ты что? Охалпел?!. — удивленно спросил Дымко.

— Это я испытать хотел, испугаешься ты или нет, — деланно усмехнулся Иван.

— Ну и дурак! — проворчал Дымко, опять окунувшись в книжку…

«Наконец-то! Нашли меня и сами поручат работу! Но какая, какая же задача? И от кого? — нетерпеливо раздумывал Балашов. — Неужели все то, что приходилось до сих пор слышать о подпольной работе, о восстаниях в лагерях, о побегах, все увлекательное, опасное и высокое, превращается в явь?!» При мысли об этом он чувствовал даже головокружение.