— Вас, доктор, карцер замучил. Чтобы поднять ваши силы, у нас осталось еще только девять дней. Если не хотите попасть куда-нибудь в шахты Рура, советую подкрепляться без дураков. Прыгать с поезда на ходу — не игрушка!

Варакин крепко вцепился в руку нового товарища. Да, он понимал, что ему нелегко возвратить даже те небольшие силы, которые были…

Они заняли угол на верхних нарах. Целыми днями новые друзья Варакина то пристраивались к играющим в карты или в домино, то к кучке, слушавшей чей-нибудь рассказ, и заводили знакомства, «прощупывая» население карантина. Видно было — они готовились к делу всерьез.

И Михаил поверил в удачу, воспрянул духом. Он видел, как выменивали хороший пояс на крепкий нож, теплую пилотку — на кусочек бруска, новые ботинки — на старьте, с придачей напильника. Все, что режет и пилит, все, что может служить освобождению, ценилось дороже всего.

Шел уже четвертый день карантина, когда незадолго перед ужином в барак, в котором помещался Варакин, вошел и встал у порога высокий, нагладко выстриженный и выбритый человек с санитарной сумкой. Он стоял, серыми пристальными глазами из-под необычно лохматых бровей всматриваясь в незнакомые лица, а может просто высматривая местечко на нарах. Что-то в глазах, в высоком лбу его привлекло внимание Варакина, показалось знакомым. И он живо спустился с нар.

— Иваныч? — неуверенно окликнул он.

— Миша! Здоров! А ты тут откуда?! Да что с тобой? Ведь ты на себя не похож… А где же остальные? — забросал Баграмов вопросами Михаила, тряся его руку.

— Длинное дело. Потом расскажу, а пока что лезем на верхние нары, там найдется местечко.

— К богу поближе и от начальства подальше? Подходит! — согласился Баграмов.

На верхних нарах Варакин жадно расспрашивал его о событиях в лазарете. Сокрушался по поводу неудачи прорыва к партизанам, порадовался тому, что Бурнин успел убежать до отправки команды в Германию.

— Да, попали мы с вами, Иваныч! — грустно сказал Варакин.

— В старое время, я слышал, ссыльные часто, бывало, бежали из арестантских вагонов, — ответил Баграмов.

— Отец в корень смотрит! — одобрительно поддержал капитан Рогаткин, придвинувшийся поближе, чтобы лучше слышать рассказ Баграмова о событиях в лазарете.

Емельян взглянул неприязненно на постороннего человека, который так встрял в разговор, но Михаил пояснил, что Рогаткина опасаться нечего…

Баграмову было, однако, чего опасаться: сюда, в карантин, он попал не совсем обычно. В комендатуре Зеленого лагеря, куда его, продержав две недели в карцере, привезли в наручниках, его нежданно приветствовал человек, с которым ему доводилось не раз встречаться в Москве по делам кино. Это был Антон Петрович Морковенко — «пан голова» вооруженной полиции.

Слащавая, гладкая физия этого человека и раньше не вызывала симпатий Баграмова. И все-таки Емельян был поражен, когда увидал его в форме фельдфебеля царского времени с «жовто-блакитной» оторочкой погон, как во время гражданской войны у приверженцев гетмана Скоропадского.

Бывший работник советского кино приветствовал Емельяна радушными восклицаниями. Приказал снять наручники и предложил садиться и закурить.

«Везет! Нашел земляка в комендантах!» — про себя иронически усмехнулся Баграмов, растирая запястья, освобожденные от наручников, и особенно насторожившись при виде знакомца в такой роли.

«Пан комендант» заговорил о карте, которая найдена в мертвецкой, о подготовке Баграмова к побегу из плена, и вдруг Емельян с облегчением понял, что его газетка «Советские люди» к его аресту никакого отношения не имеет. Он даже попробовал отрицать, что готовил побег, — впрочем, на Морковенко это никак не подействовало.

— Это немцы так думают, а я и не верю! Куда бы вы убежали, хромой, истощенный! Для этого нужно здоровье, — сказал комендант. — И вообще здоровье для человека высшее благо. Да, здоровье и силы!.. А ведь вы можете обрести и здоровье и силы, Емельян Иваныч! Условия вам известны. Оберштабарцт по ходатайству русского главврача вам назначил врачебный паек, как писателю. Вы его получали свыше двух месяцев, но еще ничего не послали в газету. Пора поработать! Пора! За это вас кормят!

Емельян с любопытством взглянул на собеседника. Он, разумеется, знал, что на свете бывают продажные люди. Но вчуже они всегда представлялись ему людьми с какими-то мрачными, угнетенными судьбами неудачников. А этот был и в Москве все таким же благополучненьким, гладеньким администратором за столом солидного кабинета совсем незадолго до войны, когда обсуждал с Емельяном эскизы рекламных плакатов к его новому фильму… И вот пожалуйте — продался! Как же так?

— Надо платить долги! — задорно сказал Морковенко.

— Какие такие долги? — спросил Баграмов, шагнув на него со сжатыми кулаками.

Морковенко вскочил. Ловкий, умелый удар в челюсть отшвырнул Баграмова к стенке. И вот он уже лежал на полу, а «пан голова» стоял над ним, крепкий, свежий, здоровый.

— Выходит так: жамки поела, а спать не пришла! — усмехнулся он. — Отправитесь в карантин. Поговорим через месяц, тогда вы сговорчивей станете, господин писатель. О вас говорили и раньше, что у вас строптивый характер. Я вас воспитать сумею… Дежурный! — громко позвал Морковенко.

На зов вошел тот же усач полицейский, который до этого снял с Емельяна наручники.

— Сдать в карантин господина писателя, — приказал комендант. — Желаю здоровья и присутствия доброго разума, — издевательски поклонился он Емельяну.

Усач вывел Баграмова из комендатуры.

— Товарищ советский писатель, я вас упрячу туда, где вас комендант не найдет: на транспорт в Германию, — едва слышно сказал полицейский, когда они вдвоем пересекали широкий лагерный плац.

— Нет уж, веди, куда приказали. В Германию мне не по дороге! — отрезал Баграмов.

— Товарищ писатель! Ведь он же сказал: «В карантин!» Есть два карантина: один — политический, а другой — на транспорт. Я ведь могу перепутать… Политический — это темный подвал, голод и пытки. Я скажу, что не понял, когда он потребует вас, как обещал, через месяц, — почти умоляюще убеждал полицай.

— А тебе что за это будет?

— Мне? — Полицай усмехнулся. — Он мне не сказал, в какой карантин, а при допросе я не был… Может, мне морду побьет, может, в подвал на недельку…

— А тебе так охота с битой мордой в подвале сидеть?

— Я комсомолец, товарищ писатель, — совсем уже беззвучно произнес полицай.

— А чего ж ты в полиции? — с недоверием задал вопрос Баграмов.

— Значит, надо! — холодно оборвал усач и добавил: — Каждому свое место на нашей планете. Все места хороши, если знаешь, что делать и как!..

— Да! Значит, есть и такие люди в полиции! — задумчиво произнес Варакин, выслушав рассказ Емельяна.

На вечерней поверке переводчик карантинного блока три раза выкрикнул имя Емельяна Баранова, пока Баграмов наконец догадался, что под этой фамилией усач занес его в список.

Несколько дней в карантине Варакин и Емельян с новыми друзьями обсуждали возможность бежать из вагона. Они решили, что необходимо бежать в первые же часы, пока поезд будет идти по Белоруссии.

Четверо врачей, десять фельдшеров, два капитана, два лейтенанта, военинженер, интендант и Емельян под именем воентехника Баранова были помещены в «офицерский» вагон. Здесь было даже просторно. Но перед самой отправкой для полного счета в вагон добавили людей из чужого барака. Сразу сделалось тесно, пошла перебранка из-за мест. Никто не хотел помещаться возле самой параши.

Назначенный немцами старшим вагона ражий малый в матросской полосатой тельняшке получил на всех и деловито делил на подстеленной на пол шинели дорожный паек. Его обступили. Некоторые тотчас по выдаче стали жадно уничтожать свои продукты.

— На три дня дали, а ты и сожрешь — не почуешь! — остановил кого-то старшой вагона.

— Ты рыло-то ишь разъел. Тебе можно терпеть! — возразили ему.

— Дурак! Потом хуже голодом будешь! — доброжелательно ответил старшой.