— Сказывают, в лазарете получше, — высказал кто-то из пленных.

— Уж лазаре-ет! И видать! Целый день мертвяков на горку, на кладбище, носят. Такой-то и лазарет — кто спешит на тот свет! — балагурил Силантий.

«Лазарет» занимал два трехэтажных казарменных корпуса за особою проволокой, которая отделяла его от рабочего лагеря. Целыми днями санитары мимо рабочих бараков носили из лазарета трупы на кладбище.

По возвращении пленных с работ, перед ужином, который был еще голоднее обеда и завтрака, по рабочим баракам проходили врач с санитаром, вызывали больных, кто нуждается в помощи, раздавали какие-то порошки — от поноса, от кашля…

— От голода нет ли чего, медицина? — спрашивали их с издевательством.

Они делали перевязки нарывов, ран, уносили лежачих больных в лазарет.

— На мертвеца переделывать унесли человека! — ворчали оставшиеся.

Некоторые из лежачих отказывались уходить в лазарет — такая страшная шла о нем слава.

— Голод, товарищи! Что же мы можем сделать? — оправдывались врачи. — Голод здоровых с ног валит, больных — в могилу…

— А мертвому голодать нипочем, он и без ужина сыт — лежит, не горюет! — и здесь находил место для шутки Силантий.

Глядя на врачей, Бурнин каждый раз вспоминал Михаила, которого потерял на дороге.

Два дня спустя «взвод», в котором числился Анатолий, назначили на работы, не по лагерю, а куда-то за ворота, за проволоку с ломами и лопатами.

— Примечай обстановочку зорче. Может, случай придет, так мы разом дадим тягача! — зашептал Бурнину Силантий. Уже то, что вышли за проволоку, казалось, приближает их к воле. Вдруг сразу представится случай!..

И они шагали бодро, почти что весело, несмотря на голод, который теперь их не оставлял ни на час.

Розовое морозное утро встретило их, когда они вошли по шоссе в разбитый, разрушенный город.

«Что наделали! Что наделали с городом!» — думал Бурнин.

Он покидал эти улицы в июне, когда над домами кружились фашистские самолеты, щедро бросая бомбы и поливая свинцом несчетные толпы беженцев. Женские вопли и плач детей в смраде сплошных пожаров, звонки пожарных машин в дыму, в тучах пыли провожали отходившие части… На окраине города бойцы должны были покинуть машины и пробиваться боем сквозь фашистские части, которые пытались отрезать им путь…

«Сколько бойцов тогда здесь полегло!» — думал теперь Бурнин с болью и горечью.

Их привели на одну из улиц, засыпанную щебенкой, железом, рваными глыбами разбитых домов. Развалины загромождали улицу, мешали проезду машин. Пленных пригнали сюда, чтобы очистить проезд от следов разрушения. Приходилось ослабевшими руками вздымать для ударов тяжелый лом и такую же непомерно тяжелую железную лопату, наполняя обломками кирпича, щебенкой и мокрым песком носилки и тачки.

— К первобытному способу, я считаю, вернулись — пешней долбать. Ведь тут экскаватор в сутки убрал бы все к черту! — ворчали пленные, надрываясь в тяжелом труде.

— А раз первобытный способ, ребята, то хватит и первобытных темпов, — сказал Анатолий.

С мутного рассвета работали они до полудня и, едва согревшись во время обеда горячей баландой и подкрепившись кусочком хлеба, через час, под пронизывающим ветром, уже шагали назад.

На ветру, казалось, больше всего зябли головы под легкими пилотками. Пленные отвертывали у них края, чтобы прикрыть уши. Не было рукавиц, стыли руки…

— Темпо! Темпо! Лос! Лос! — покрикивали солдаты, поощряя работу прикладами.

Бурнин работал на пару с Силантием, поочередно меняясь лопатой и ломом. Но то и другое было в равной мере нелегкое дело…

И вдруг перед самым концом работы под кирпичами открылась какая-то пустота.

— Постой долбить! — крикнул Силантий в испуге. В руках Анатолия замер лом.

— Человек засыпан! Товарищи, человек! — пояснил Собакин.

Пленные, бросив работы, собрались в кучу.

Солдаты крикнули раз, другой, но на них никто не обратил внимания. Движимые любопытством, и немцы протолкались в толпу посмотреть, что случилось.

Бурнин и Силантий бережно отрывали кирпич за кирпичом, стараясь не повредить страшную находку…

В желтом и голубом тряпье под горою развалин лежали полуразложившиеся трупы женщины и двоих детей. Может быть, эти летние платьица были тому особой причиной, что у всех защемило сердце. Вернее всего, это случилось в первый же день, а может, в один из первых ударов фашистских авиабомб, упавших на советскую землю.

Под жгучим ветром пленные сняли с иззябших голов пилотки и в минутном молчании стояли над полуистлевшими трупами…

Даже солдаты-немцы на несколько минут позабыли о том, что они солдаты, — лица их выражали сочувствие.

Но вдруг старший солдат резким выкриком разорвал тишину. Он подскочил к переводчику и что-то требовал от него или что-то доказывал, размахивая руками.

— Он говорит — положить на носилки и отнести к забору. Гражданские подойдут — уберут, похоронят, — пояснил переводчик пленным.

Женщина, судя по светлому платью, была еще молодая. Детишки — лет десяти и двенадцати… Их останки снесли к стороне, куда указал немец.

Никто из пленных не мог работать. Все оглядывались в ту сторону, словно там лежали всем равно близкие, дорогие покойники.

— Поплатится Гитлер за наших детишек и женщин! — сказал Силантий. — Ух, наши туды доберутся — камушков целых от всей Германии не оставят!

— А может, мы сами с тобой доберемся, товарищ Собакин! — возразил Анатолий.

— Что же, может, и сами сумеем! — Силантий пустил крутое солдатское слово.

— Мои вот тоже жена и двое детишек в Гомеле были. Что с ними?! — вздохнул кто-то рядом.

Немцы начали торопливо строить пленных в обратный путь в лагерь.

Им было объявлено перед выходом на работу, что никаких разговоров с гражданскими не допускается. Однако, как только они увидали прохожего старика, Анатолий не выдержал, крикнул:

— Отец! У забора, смотри, лежит женщина и ребятки, в развалинах раскопали! Скажи там кому — схоронить бы!

Конвойный солдат покосился на Бурнина, но, видимо, догадавшись, о чем идет речь, ничего ему не сказал…

Бурнин с горечью каждое утро теперь шагал по неузнаваемо искалеченным войной, когда-то красивым и оживленным улицам. Он пристально всматривался в лица торопливо и робко проходящих местных жителей: не попадутся ли знакомые черты?..

Перед войной Бурнин здесь стоял со своей частью, снимал комнатку и даже чуть-чуть не женился на дочке квартирной хозяйки Зое. То, что он все-таки не женился, зависело не от него — Зоя сама предпочла другого…

Бурнин тогда съехал от них с квартиры.

— Наплачется Зойка еще за тобой, немысленна дура! — сказала ему мать Зои, Прасковья Петровна, прощаясь. — Ну, а на мне не взыщи, я бы рада была такого-то зятя…

Пожалуй что Анатолий горевал о своей неудаче слишком недолго, чтобы это его покушение на семейную жизнь можно было отнести к числу серьезных жизненных испытаний. Однако при отступлении через город в первые дни войны он успел на машине подъехать к дому прежних хозяев, постучаться в окошки и в дверь, чтобы, если надо, помочь, им в эвакуации. Все было заперто…

С трудом теперь вспоминал Анатолий как выглядело то или иное место города, изуродованного войной. И вдруг на четвертый день работы в этой команде Анатолий узнал издали… Узнал знакомый домишко, невдалеке от которого команда все дни работала, — домик Зоиной матери; невзрачный, деревянный, он уцелел среди совершенно разрушенных трех-четырехэтажных кирпичных соседей.

Работая ломом, киркой и складывая в штабеля кирпичи, растирая застывшие руки, Бурнин, никому ничего не сказал и поглядывал на домишко, к которому лагерная команда с каждым днем приближалась…

Сердце дрогнуло радостью, когда он заметил, что из трубы дома вьется дымок. Ведь это для Бурнина означало обрести кров и пищу на первое время после побега, который стал его единственной надеждой…

Но здесь теперь, может быть, нет ни Прасковьи Петровны, ни Зои!