— Фашист! Да кто же поверил твоим обещаниям! — ответил Маргулис.

— Не верьте ни в чем им, товарищи! Нас они расстреляют. А Москва так и будет стоять! — твердо сказал седой. — Никогда им не взять Москвы!

— Штиль! Молчать! — завизжал переводчик.

— Прощайте, товарищи! — крикнул Боря.

— Прощайте, советские люди! Спасибо, что нет среди вас предателей! — добавил седой.

— Прощайте! — крикнули с разных сторон.

Полдюжины полицаев по знаку гестаповца бросились к Маргулису и Солдатову, окружили их, выломив им за спины руки, погнали куда-то за кухню.

Бурнин только тут увидел лицо Собакина. Силантий смотрел вслед Борису, и по рябым щекам его ползли слезы, а широченные плечи содрогались от сдержанного рыдания.

— Напра-во! — скомандовал переводчик и поспешно повел колонну за завтраком…

Люди шагали угрюмо и молча, тяжело по земле загребая ногами. Нет, они никого не выдали и не предали, они так стояли бы еще день и два, падали бы на размокшую глину лицом и их убивали бы беспощадными выстрелами в голову. Они не назвали бы ни Борю Маргулиса, ни Солдатова, ни других, кто скрывался еще в их рядах, — коммунистов и комиссаров и тех немногих евреев, которые почему-то так ненавистны фашистам. Не выдали бы… Но почему-то все же люди шли с тяжким чувством предательства.

Бурнин механически двигался, сначала в строю, потом в длинном «хвосте» в затылок какому-то незнакомому красноармейцу в буденовке. Мысли его были заняты только что происшедшим.

«Что там раздумывать, правильно или неправильно поступил Борис! — думал он. — Поступил, как велела совесть. И тот, второй, тоже. Как он гордо сказал свое звание: «Батальонный комиссар Иван Максимыч Солдатов»! И Боря сказал тоже гордо, с достоинством. Он не был политруком. Лейтенант, командир батареи… А разве каждый из нас, коммунистов, не политрук?! Я тоже мог выйти, сказать, что я комиссар… А было бы нужно? Нет! Хватит с фашистов! По котелку баланды купили они двое для нас такой последней ценой… Отдых людям купили! Но ведь на этом не кончатся издевательства. Это только начало. Завтра фашисты придумают что-нибудь новое, чтобы нас унижать и терзать…»

— Давай котелок! Котелок-то давай подставляй! — подтолкнул Бурнина Силантий.

И когда, получив горячую жиденькую болтушку, они возвратились в гараж, Силантий сказал:

— Закручинился ты. И я тоже… Вот так-то, товарищ. Вдвоих мы с тобой остались. Пропал лейтенант. За народ себя отдал.

— Ни тебя, ни меня не послушал, — ответил Бурнин.

— Душевный был… Вот те и Боря, командир батареи!.. Давай-ка одну шинельку постелем, другую сверху. Может, нынче уж никуда не погонят…

В гараже, или, как называли, в бараке, среди тысячи пленных бойцов было десятка два средних командиров, сохранивших знаки различия. Они еще по дороге держались особой группой. Немцы их строили в голове колонны на марше и даже давали им некоторые «офицерские» привилегии, как, например, разрешали ночью оставить горящий костер и раза два-три не в очередь выдали какие-то пищевые концентраты.

Среди них был один пожилой военинженер, воентехники, техники-интенданты, капитаны, старшие лейтенанты и лейтенанты.

На общее построение из барака они выходили так же все вместе и строились с правого фланга своей «офицерской» группой.

Бурнин, отказавшийся с первого дня от майорских знаков различия, держался среди рядовых бойцов и не стремился быть узнанным пленными командирами.

— А знаешь, друг, в нашей колонне полковник есть, — таинственно сообщил Бурнину Силантий. — Спит с командирами, справа в самом заду, у окошка. Говорят, командир дивизии.

Анатолий, словно от нечего делать толкаясь между пленными, пробрался в тот, дальний край гаража и узнал полковника. Это был Зубов, тот самый, который в вяземском окружении командовал севером круговой обороны. В сумерках Бурнин к нему подошел.

— Товарищ полковник, вы меня узнаете? — спросил он.

— Узнаю, — коротко отозвался тот.

— Неужели никто не пробился, товарищ полковник? Чалый, Волынский, Щукин, другие?.. — продолжал расспрашивать Анатолий. Для него утешением в пленной доле служило то, что дивизия Чебрецова погибла ради спасения остальных.

— Чалый, Волынский, Старюк, я полагаю, прошли, — ответил полковник. — Щукин пропал — застрелился. Дуров убит, и дивизия вся погибла: попали в болота, а их там зажали. Мы стали их выручать — и нас окружили… И вот…

— По-нят-но, — с трудом сказал Анатолий.

— Поздновато мы поняли. Надо было не к югу, а, вероятно, к северу пробиваться, — высказал предположение полковник. — И генерал Балашов в самый ответственный час у нас выбыл из строя…

— Я хочу числиться здесь рядовым, товарищ полковник, — сказал Бурнин. — Думаю, будет лучше…

— Ваше личное дело, — холодно отозвался Зубов. — Здесь у каждого свои принципы, планы…

— Товарищ полковник! — окликнул в сгущавшемся сумраке кто-то из командиров.

Анатолий скользнул в кучку пленных и пробрался обратно к себе.

На утреннем построении Зубова вызвали в комендатуру лагеря, и колонна вернулась в барак после завтрака уже без него.

— Вот тебе раз! Был полковник — и нету! — с сочувствием произнес Силантий.

Бурнин подумал, чтo правильно он послушал Силантия и носит петлицы без «шпал». Ему представилось, что полковника теперь отделят от всех и будут держать в изоляции, под особой охраной, где, может быть, держат уже других полковников и генералов, в отрыве от массы советских людей.

Но час спустя Зубов явился в барак. Все видели, как он к бараку шел, говоря о чем-то с переводчиком-немцем, а сзади них шел полицейский с повязкой.

Всех выгнали на новое построение.

— Пленные в бараке составляют один батальон, — объявил немец. — Германское командование назначает командиром всего батальона господина полковника Зубова. Господин полковник назначит командиров рот и взводов. Военнопленные есть военные люди. Они должны понимать, что значит подчинение командиру. Германское командование будет спрашивать порядок с полковника Зубова, полковник Зубов — со своих офицеров и солдат.

«Что за комедия! Что за похабный спектакль! — с возмущением думал Бурнин. — Наш советский комдив на фашистской службе комбатом! Да что же они, собираются войско, что ли, из нас создавать?!.»

Анатолий уже пожалел, что сам подходил вчера к Зубову. Ведь предатели могут быть разных рангов. Говорят, что начальник полиции Мотька был тоже майором…» — Средние командиры, ко мне! — властно приказал Зубов, когда немец вышел из гаража.

— Вот так фу-унт! Дождалися-ко праздничка, землячки! — воскликнул Силанткй. — Господин фон-полковник Зубов к присяге фюреру станет нас приводить!..

— Нет такого закона! Нигде не дозволено пленных к присяге врагу! — заговорили вокруг.

По всему помещению поднялся громкий открытый ропот, слышались возбужденные голоса.

Однако минут через двадцать пленным стало понятно, что речь идет вовсе не о присяге, не о службе фашистам. Зубову и его помощникам, «командирам рот», было поручено вести списки пленных, поддерживать чистоту, следить за выдачей пищи и назначением команд на работы.

Когда началось составление поименных списков, Бурнин записался красноармейцем. «Командиром роты», в которую попали Бурнин и Собакин, был назначен пожилой военинженер, а «взводным» — старший сержант. Ни тот, ни другой Анатолия раньше не знали.

Зубов требовал дисциплины, повиновения, и ему подчинялись. К нему подходили, как в армии, отдавали приветствие, отвечали, как было положено по Уставу.

Но никто не мог бы Зубова упрекнуть и в том, что он не сохраняет достоинства перед немцами. Те обращались к нему с уважением, называли его «господин полковник», отдавали приветствие. Полицейских «комбат» презирал откровенно, и они его избегали, словно даже боялись.

— Хоть бы про пищу сказал полковник фашистам! — ворчали бойцы. — Нешто законно — такой рацион! Не пища — издевка, ей-богу!

— Говорят, на работу станут гонять. На таких харчах ноги протянешь, не то что!..