— Ах, Ростик! — вскрикнула Марина. Она была сердита, сердита на самое себя: и за то, что кричала, и за то, что проговорилась, и за то, как вела себя в споре, вообще — за все. Она просто ненавидела себя в эту минуту.

— Постой, Марина! — остановил ее брат. — Лучше, чтобы все было сказано сразу. Чтобы были, так сказать, точно определенные позиции. — И он снова обратился к Лии: — Не знаю, какое решение вы примете относительно моей личности — в смысле сохранения тайны о моем пребывании здесь, и просить вас ни о чем не буду: поступайте, как найдете необходимым. Хотя, насколько я представляю себе, большевики никогда не были доносчиками. Во всяком случае, — поднял он руку, останавливая Лию, которая порывалась что–то сказать, — хочу заранее облегчить ваше положение: сюда, на квартиру отца, я наведываюсь лишь изредка, так как не исключено, что мой родной братец, поручик Александр Драгомирецкий, может выдать меня. А скрываюсь я постоянно… оставь, Маринка! — остановил он Марину, которая хотела его прервать, — постоянно скрываюсь под Ворзелем, на бахче, пребывая там в роли… пугала против воробьев и сторожа от зарящихся на чужую собственность: арбузы и дыни, которыми снабжается ресторан Роотса на Крещатике. Вот и все! А теперь слово за вами, как говорит моя сестра Марина.

Какую–то минуту в столовой доктора Драгомирецкого царила тишина — слышно было лишь, как ритмично тикают большие часы на стене возле буфета.

Лия заговорила:

— Ростислав…

— Гервасиевич…

— Ростислав Гервасиевич! Вы стали… дезертиром, потому что вы — против войны…

— Допустим…

Лия говорила уже спокойно, уверенно — ведь не дискуссию начинала, а должна была высказать совершенно конкретное предложение. Марина отчужденно посматривала то на нее, то на брата.

— А вот пролетариат собирается воевать против войны… с оружием в руках.

Ростислав быстро взглянул на нее и посмотрел себе под ноги:

— Да? Ну и что же?

— Пролетариат уже вооружается. Против войны и против власти, которая хочет и дальше вести войну.

— Ну и что?

— Ибо эта власть ведет к гибели страну, патриотом которой вы являетесь.

— Вы так думаете? — Ростислав снова коротко посмотрел на Лию.

— Я уверена в этом. Мне говорил об этом… ваш напарник Королевич.

— Да? Кстати, он, бедняга, сидит в капонире?

— Да, в военно–дисциплинарной тюрьме. Ждет суда и… приговора. Приговор может быть только один: смерть.

Ростислав промолчал. Он смотрел себе под ноги.

— И он, как и все мы, большевики, согласен принять смерть, только бы установить в стране справедливую власть, которая будет против войны, против эксплуатации человека человеком, против всех тех, которые ведут отчество либо к гибели, либо в ярмо иностранных эксплуататоров.

Веки Ростислава вздрогнули, но он не поднял глаз.

— Многовато громких фраз и… многовато в них иностранных слов.

— Не важно, — сказала Лия. — Но это точные выражения. И вы их понимаете. Так вот: не согласитесь ли вы, офицер, хорошо знающий военную науку, послужить делу освобождения родины и установления в ней справедливого строя?

Ростислав поднял глаза. Во взгляде его было удивление, но и настороженность.

— Как это?

Пролетариат вооружается и тайком, хотя и не совсем тайком, a почти открыто, — я уверена, что ваша сестра может это вам подтвердить, — обучается военному делу, обращению с оружием и… ведению боя.

— Вы имеете в виду Красную гвардию?

— Хотя бы и Красную гвардию. Но не только ее: вооружается весь трудовой народ! Разве вы, как специалист военной науки, не могли бы стать… инструктором военного обучения?

Ростислав смотрел Лии прямо в глаза. И она не отвела взгляда.

— Имейте в виду, что и на бахче под Ворзелем, и тут, в квартире вашего отца и… брата, ваше пребывание небезопасно: облавы на дезертиров проводятся систематически. А мы бы…

— Кто это — мы?

— Большевики. Можем гарантировать совершенно безопасное пристанище.

— Это — в качестве… платы?

— Нет. В качестве обеспечения очень нужного нам дела.

Марина фыркнула.

— Чего ты смеешься, Марина? — спросил Ростислав.

Марина фыркнула снова:

— Трогательное единение большевиков, потрясателей основ, с золотопогонником, который должен стоять на страже этих самых основ.

— И вовсе не смешно! — сказала Лия. — Как вам известно, во главе семидесяти гвардейцев, которые вскоре будут повешены, тоже стоит… офицер. И этот офицер — большевик! Его тоже повесят!

Марина огрызнулась:

— На смерть за свои идеалы идут не только большевики!

— Да, это вовсе не смешно, — сказал и Ростислав. — А впрочем, — добавил он горько, — я уже давно разучился смеяться. Последний раз я смеялся… я смеялся… когда бежал с фронта на своем аэроплане. Но это был смех сквозь слезы. Скорее даже — слезы сквозь смех… — Он снова посмотрел Лии прямо в глаза. — Но я не могу принять ваше предложение.

— Почему? — вскрикнула Лия.

Ростислав не ответил.

— И простите меня, я пойду…

Он поклонился, повернулся и исчез за дверью.

8

Какую–то минуту в комнате было тихо. Марина стояла у стола и теребила бахрому скатерти.

Лия тоже стояла опустив голову, и руки ее тяжело висели вдоль бедер. Где–то в соседнем дворе кукарекали петухи, звякнул трамвай на Московской, с Днепра снова донесся гудок парохода. Но в комнате было тихо, лишь тикали часы на стене. Наконец Марина промолвила понуро, но уже не сердито:

— Вы говорили, что у вас есть еще какое–то дело ко мне?

Лия вздохнула:

— Да, да… Но потом, в другой раз, а впрочем… дела к вам у меня не будет. Простите, что побеспокоила. — Она посмотрела на Марину и добавила еще: — А Флегонту передайте, чтобы он больше не приходил ко мне.

— Нет, почему же, — сказала Марина и встряхнула своей стриженой шевелюрой, — это он должен решить сам.

— Прощайте, — сказала Лия и пошла к двери. — И не сердитесь, что я нечаянно села в кресло вашей покойной мамы.

Она вышла в переднюю, сама нашла выходную дверь и повернула защелку английского замка.

Но Марина вышла следом за нею и догнала ее на пороге. Она придержала Лию за руку и сказал тихо, чтобы не было слышно сквозь другую дверь в комнату, где был Ростислав:

— Товарищ Лия… не считайте, что ответ брата… окончательный. Это просто слишком неожиданно. И он еще не привык к… ну, к общественной, что ли, а не личной оценке всяких таких… вопросов. Я еще сама i поговорю с ним…

Лия живо повернулась к Марине:

— В самом деле, Марина?

— Я… попробую… И вообще все — ваш приход, все, что вы говорили, так неожиданно…

— Марина! — заволновалась Лия, но сразу же сдержала себя. — Хорошо! В другой раз. Вы разрешите еще как–нибудь к вам зайти? Когда?

Марина мгновение помолчала.

— Я передам… через Флегонта.

1

На суд Демьян собирался, как на праздник.

Еще не начинало светать, когда начальник тюрьмы подал в центральную галерею Косого капонира сигнал к подъему. Он получил приказ штаба: заключенных провести по городу еще до восхода солнца, пока на улицах нет людей, дабы не подать повода для антиправительственных демонстраций.

Однако арестанты еще задолго до назначенного часа были уже на ногах. В эту короткую, последнюю ночь мало кого из них одолел сон: ведь день предстоял необычный — суд! И приговор.

Приговор суда мог быть только один: за невыполнение приказа командования на фронте во время боевых действий, за отказ подняться в наступление согласно этому приказу — пеницитарный рескрипт военно–полевого суда предусматривал самую высшую меру наказания.

С победой Февральской революции смертная казнь была упразднена. Но в июльские дни главковерх Корнилов восстановил ее действие на фронте. Теперь Корнилов, свергнутый с поста верховного главнокомандующего, сам сидел в тюрьме, ожидая суда за мятеж против власти Временного правительства. Однако смертную казнь Временное правительство не отменило.