— Ложись! — заорал Харитон. — Вот морока с этими интеллигентами!

Лия припала к земле и ногой подкатила к себе берет. В темном сукне была чуть заметная дырочка. Лия снова счастливо засмеялась.

— Смеетесь! — свирепо кричал Харитон. — Ведь могло же — по кумполу…

— А если нас и вправду того… убьют? — вдруг спросил Данила.

Голос его дрожал.

7

Голос у Данилы задрожал, потому что в эту минуту он снова подумал о маленьком Даньке. Как же ему родиться, если его отца да вдруг убьют?

И тут же Данила смутился и покраснел. Ну и убьют — все равно родится! Носит же Данька не он, а Тоська…

И сразу Данила встревоженно поглядел назад, на кусты, за которыми скрылась Тося с крынкой. Как бы невзначай не угодили в нее, когда появится! Теперь он уже не отрывал испуганного взгляда от кустов: вот–вот должна была показаться Тося с холодной водой для пулемета.

— Не убют! Щенки! — сплюнул сквозь зубы Харитон. — Нас, пролетариев, пуля не берет! Буду жить и жить, аж пока не помру… А убьют, — задорно добавил он, — так, может, нам с тобой здесь памятник поставят! Вот тут, на этом самом месте, над Провалом на горбке — хорошо! И туда видно, и сюда видно! Чтоб мне больше «Марии–бис» не видать — поставят нам тут памятник славы борцам за революцию…

Он вдруг примолк, точно задумался. Лия взглянула на него: что он скажет дальше? Харитон молчал, потом словно отшатнулся, поднял голову повыше, снова будто задумался на миг — и вдруг завалился на бок.

Пуля попала ему в висок.

— Харитон!

— Товарищ!

Данила и Лия вскрикнули в один голос.

Из–за кустов как раз выскочила Тося с крынкой воды. Она бежала быстро, но, чтобы не расплескать крынку, держала ее перед собой в вытянутых руках.

— Харитон! — не своим голосом закричал Данила. — Харитон, ты что?

Лия была уже возле Харитона.

— Убит! — сказала Лия. Убит… — еще раз сказала она, но сама себя не услышала.

Данила молчал и смотрел на Лию. Нет, не может этого быть!

— Убит! — сказала Лия в третий раз.

Тося подбежала с крынкой.

— Что же вы? — кричала она. — Глядите, они опять бегут!..

Серые точечки снова появились на мосту. Вот они уже добежали до середины.

— Стреляйте! — крикнула Лия. — Я тут… одна…

И она стала развязывать свою санитарную сумку. Зачем? Пуля в висок — это смерть. И смерть была уже в глазах Харитона — широко раскрытых, но незрячих. «Марии–бис» Харитону уже не видать…

8

Заливаясь слезами, Данила переполз к пулемету на место Харитона. Пальцы его нащупали ручки магазина — и, только когда ухватил их, он сразу умолк: ни рыданий, ни криков, ни проклятий. Ствол пулемета он направил пониже, почти на край Провала — туда, где заросли калины скрывали конец моста на этом берегу. Серые пятнышки, миновав середину моста, уже приближались к этой линии.

— Тося! — прошептал Данила. — Тяни ленту из цинки.

О том, что надо было сменить воду, он не подумал. Впрочем, пулемет уже не дымился — он немного остыл на морозном воздухе.

Тося аккуратно поставила крынку, чтоб не упала, испуганно посмотрела на застывшее тело Харитона и упала на землю рядом с Данилой. Данила бросил короткий взгляд на ее живот, когда Тося слишком уж тесно прижалась к земле, и нажал гашетку.

Серые пятнышки остановились, кое–кто сразу побежал назад, другие припали к доскам настила.

Данила завопил:

— Не пройдете, сукины дети! Ни один не пройдет! Смерть вам, смерть! За Харитона! За всех! Еще и не то вам будет! Еще только начинается!..

Он кричал еще что–то. Кричал и кричал, не умолкая. Кричал громче и громче, потому что сам себя не слышал и казалось ему, что и вокруг тихо — все онемело, все молчит. А он не мог, чтоб было тихо, не мог молчать — ведь умер Харитон, дружок с малых лет…

Пулемет трещал. Тося тянула и тянула ленту из цинки.

Лия тихо плакала, перевязывая рану мертвому Харитону. Наступало утро.

Это было первое утро после победы октябрьского восстания в Киеве.

1

Флегонт не узнавал Марины.

Марина не хотела идти не Софийскую площадь!.. И вообще она ничего не хотели. Не хотела, слушать Флегонта, не хотела на него смотреть, не захотела принять цветок — хрупкую белую хризантему, выращенную для нее стараниями самого Флегонта под оконцем его хибарки, последний привет неяркого осеннего солнца.

Марина на хризантему даже не глянула, отвернулась к стене — она лежала на диване, когда Флегонт вошел, — схватила какую–то книжку, случившуюся под рукой, раскрыла ее вверх ногами и уткнулась носом в странички.

— Не мешай, пожалуйста, — сказала Марина, — ты же видишь, я читаю!.

Флегонт положил хризантему на подушку возле Марины, но Марина небрежно повела плечом — и цветок упал на пол.

— Ты сердишься на меня? За что?

— Я ни на кого не сержусь, но оставь меня в покое!

Флегонт стоял растерянный. Что происходит с Мариной? Позавчера она не пришла на репетицию хора печерской «Просвиты» — а репетиция была такая важная: лысенковскую кантату «Слава Украине» должны исполнять завтра на всенародном празднестве. Вчера у Марины день был особенно занятой: заседание центрального правления объединенных киевских «просвит», собрание курсисток–украинок для организации «Союза украинских женщин», конференция старостатов всех факультетов всех высших учебных заведений для составления петиции об открытии украинского народного университета, — но Марина пренебрегла и заседанием, и собранием, и конференцией.

И вот сегодня она заявляет, что вообще не собирается идти завтра на церемонию провозглашения третьего «универсала».

Что случилось с Мариной?

Ей–богу, Флегонту хотелось заплакать.

В квартире Драгомирецких, кроме Марины с Флегонтом, в этот час не было никого. Гервасий Аникеевич дежурил в своей больнице, Ростислав пропадал в штабе Красной гвардии — он ведал там какой–то группой тактического обучения; Александр где–то шатался, как всегда, допоздна — он только что сшил себе у Сухаренко новую форму с желто–голубыми обшлагами и золотыми трезубцами и теперь спрыскивал ее то и «Шато», то у Семадени, то у Франсуа. Семья Драгомирецких, как, впрочем, и раньше, не имела обыкновения собираться ин корпоре, а Ростик с Алексашей теперь и вообще избегали друг с другом встречаться.

Был вечер. Собственно за окном черной пеленой спустилась уже на землю гнилая осенняя ночь.

Но в комнатушке у Марины было тепло, тихо и уютно. На комодике мягко тикали затейливые часики — Атлант держал на могучих плечах земной шар — бесплатная премия к сто первой коробке папиросных гильз Каракоза, которые выкурил Гервасий Аникеевич за первые полвека своей жизни.

Так приятно войти сюда — в комнатку к Марине! — и так радостно было у Флегонта на душе, — и, н ж тебе, такая досада!

— Марина! — сказал Флегонт, и в голосе его звучали и мольба, и волнение, и восторг, обуревавшие его в ту минуту. — Марина! Как же ты можешь завтра не пойти? Ведь будут провозглашать Украинскую народную республику!

— Ну и что?

Флегонт опешил.

— Как — что? Мечта всей нашей жизни!

Марина фыркнула;

— Недолго дожидались: тебе — семнадцать, мне восемнадцать.

— Не понимаю, как ты можешь над этим шутить. Будет республика, Марина! Не империя, а республика.

Марина продолжала лежать, отвернувшись к стене, но плечи ее поднимись и опустились — она вздохнула. Флегонт проговорил торжественно:

— И республика не буржуазная, а народная! Наша, украинская, народная республика! У нас будет свое государство, Марина. С завтрашнего дня и — навечно! Теперь уже навечно! — Глада у Флегонта светились, он высоко поднял голову, грудь порывисто вздымалась. — Разве не за это мы с тобой друг другу поклялись… отдать жизнь?