— О, предупредили уже сучьих детей! — констатировал Гречка. Не кто другой, как тот же Омельяненко. Понятное дело, его и близко нет, смотрите! Огородами, паразит, пробрался и подал им знак. Ну, спущу я с него шкуру, с подлюки!..

— Эй! — крикнул старший гайдамак. — Куда?

— Почему скопление народа?! — крикнул и чубатый донец.

— Идем, идем прямо! — подбадривал Гречка, поворачиваясь к толпе. — Нам с ними, гадами, не о чем разговаривать!

— Демьянушка! — запричитала, зарыдала Вивдя. — Демьянушка милый! — Она крепко, обеими руками держалась за Демьянову гимнастерку. — Ой, горюшко мне! Они же из своих ружей пальнут! Они же добро охраняют!

Демьян шел, не убавляя шага. Теперь у него в груди просто пело. Вот точно так тогда на фронте с Керенским было, когда прапорщик Дзевалтовский напоролся на штыки. Но не остановился же он, не повернул назад — так и накололся грудью на острые лезвия! Ведь за революцию же!

— Эй, народ! — снова закричал старший гайдамак. — Приказываю дальше не приближаться!

Но толпа двигалась и двигалась. Уже до ворот оставалось шагов двести. Из ворот, с винтовками в руках, вышло еще не менее двадцати гайдамаков и донцов.

— Расступись, нечистая сила! — закричал кузнец Велигура.

Тогда начали кричать все:

— Расступись, отойди, прочь с дороги!.. Графские гайдуки, подлипалы панские, палачи, христопродавцы, иуды!

Старший гайдамак отдал какой–то приказ, и все гайдамаки и донцы перекинули винтовки на руку, на изготовку.

Ритм продвижения толпы нескольку замедлился. Кое–кто затоптался на месте, но другие нажимали на них сзади, и они все равно вынуждены были продвигаться вперед. Бабы начали причитать. Вивдя ойкнула и спрятала лицо Демьяну в плечо. Пусть и медленнее, но толпа продолжала двигаться к воротам экономии.

— Нелюди! — завопил Велигура. — Машины возьмем, землю вспашем, зерно засеем, пускай родит — есть будем все, хоть мы, хоть вы, лишь бы народу с голоду не пропасть!

Возле Демьяна оказался австрийский капрал Олексюк:

— Пан–товарищ! — торопливо заговорил он. — Если, в самом деле, отважились, зачем же народ губить? Они будут стрелять, вот чтобы меня гром разразил, будут стрелять. Лучше будет — к пану управителю на фольварк пойти: пускай дает ключи и сам впереди пойдет, его должны послушать.

Демьян слушал, но мало что слышал. Теперь он уже был не в себe: душа его пела без устали. Вот так, как вчера, на площади возле памятника гетману: тысячи людей, красные знамена, оркестры играют, весь народ поет «Вихри враждебные».

— Вперед! — кричал Гречка. — Прочь с дороги, барбосы!

Толпа замедлила ход, но продвигалась дальше.

Демьян расслышал слова капрала Олексюка — в самом деле, так, как он говорит, было бы, пожалуй, луше. Но и остановиться уже не было возможности. Революция ведь! Столько же ждали! И в окопах на фронте! И в Косом капонире! И перед военно–полевым судом под угрозой смертного приговора! Революцию нужно делать! И верно товарищ прапорщик Дзевалтовский говорил: здесь, в своем селе, отвоюешь землю — всем крестьянам на Украине или в России будет земля! На Украине или в России завоюешь власть Советов — придет счастье и ко всем трудящимся, хоть в Испании или в Китае…

Толпа была уже в нескольких шагах от ворот экономии.

— Приготовиться! — завопил гайдамак.

И все гайдамаки и донцы вскинули винтовки и защелкали затворами.

Толпа снова приостановилась. Кое–кто метнулся в сторону.

— Прочь с дороги, буржуйские прихлебатели! — закричал Гречка.

— Да разве вы — нелюди? — взмолился кто–то.

— И для ваших же ртов хлеб сеять будем, чтобы вы подохли.

— Предупреждаю! — крикнул гайдамак. — После третьего предупреждения — огонь.

Толпа медленно, но двигалась.

Демьян подхватил Вивдю — она снова обвисла у него на руке.

— Пан–товарищ! — говорил торопясь капрал Олексюк. — Вы все–таки солдат! Разве можно вот так, толпой, просто!..

Но от Демьяна с Гречкой он не отставал, шел третьим, впереди.

— Предупреждаю вторично! — надрывался гайдамак. Толпа еще замедлила ход, но все–таки двигалась. До ворот оставалось шагов пятьдесят. Стало тихо. Только сзади, откуда–то издалека, доносились проклятья и мольбы Вакулы. Демьян чувствовал, что вот сейчас заплачет или засмеется — как перед атакой.

— Предупреждаю в третий и последний раз!..

А толпа двигалась…

1

Документы и выписку из тюрьмы нужно было получать у самого коменданта.

Юрий Коцюбинский сидел перед столом дежурного офицера в состоянии полнейшей апатии, невнимательно слушал чтение протоколов и бездумно поглядывал в окно.

За окном тяжело нависали седые петербургские небеса — тоскливые, как сам тюремный день. Ближе серой громадой поднимались мрачные стены и причудливые амбразуры павловского Инженерного замка. Офицер читал протоколы, как гнусавый дьячок читает деяния апостолов и великий пост, без какого бы то ни было осмысления, и у Юрия иногда слипались веки: хоть бы уснуть! Но стоило ему прикрыть глаза, как сразу же начинала кружиться голова: после десятидневной голодовки он еще не оправился и был слишком слаб.

Мертвенным голосом церковного дьячка дежурный офицер читал о том, что прапорщик Коцюбинский Юрий Михайлович был арестован за участие в антиправительственном мятеже июльских дней и за подстрекательство к таким же действиям подчиненных ему солдат 180–го полка и находился под следствием два с половиною месяца. Пребывая в заключении, упомянутый прапорщик систематически нарушал тюремный распорядок, а именно: трижды, неведомо коим противозаконным путем, установив связь с «волей», выступал в газетах. Первый раз — в газете «Рабочий путь» опубликовал протест против ареста представителей левых партий. Второй раз — с группой других заключенных письменно приветствовал нелегальный Шестой съезд антиправительственной партии большевиков. И в третий раз — в числе тридцати восьми арестантов — на страницах газеты «Рабочий и солдат» угрожал объявить голодовку–протест. Наконец, именно в дни путча генерала Корнилова заключенный Коцюбинский свою угрозу осуществил и в течение десяти суток не принимал пищи, доведя себя таким способом до состояния предельного физического и психического изнурения и возможного, согласно заключению тюремной больницы, «конссиссере сиби мортем».

Офицер на мгновение поднял свой равнодушный ко всему на свете чиновничий взор:

— Военный юристы подчеркивают: «конссиссере сиби мортем», а не «мортем окумбере» или «мортем суа мори», — вы, кажется, учились в гимназии и должны понимать латынь?

Коцюбинский кивнул.

Однако дотошный военный чиновник счел своим долгом сделать точный перевод:

— Что означает «причинять смерть себе самому», а не умереть принудительной смертью или смертью естественной… Таким образом, отклоняется какое бы то ни было основание для обвинения тюремной администрации в покушении на вашу жизнь, а также и основание для констатации смерти в результате какой–либо болезни, если бы вы все–таки вскоре умерли от истощения и кто–нибудь из ваших родных или друзей пожелал бы начать судебный процесс. Вам понятно?

Коцюбинский снова кивнул. Ему было безразлично.

— Распишитесь.

Коцюбинский взял из рук офицера перо и склонился над протоколом, а офицер вынул из папки второй документ — выписку об освобождении из тюрьмы.

В эту минуту дверь из коридора широко распахнулась и через комнату быстрым, стремительным шагом прошел офицер в малиновой черкеске без погон. Не постучав, точно так же порывисто и решительно, офицер отворил другую дверь и скрылся в кабинете коменданта.

Коцюбинский мельком взглянул на лицо офицера в черкеске: взъерошенные волосы ниспадали прядями на лоб, челюсти были плотно стиснуты, под скулами выпирали желваки, глаза смотрели остро, пронзительно, пожалуй, даже исступленно.