Но Иван тяжело стучал кулаком по столу и рычал:

— А ну, бабы! Знайте свой шесток! Чтоб было тихо!

И Марта с Меланье остались на месте.

— Держитесь, бабы своего шестка, — уже бушевал Иван Антонович, когда между мужчинами душевный и политический… — он торжественно поднимал палец вверх, стараясь поймать его в фокус своего собственного, после штофа водки уже бесфокусного, взгляда, — по–ли–ти–ческий разговор идет! Да здравствует единая и неделимая социал–демократия! Ура! И да здравствует мир во всем мире! Долой войну! Никакого кровопролития! Верно я говорю, кум–сват?

— Верно, кум–сват! — вопил Максим и заливался слезами. — Долой кровопролитие!

На вопросе о кровопролитии друзья как раз и примирились.

И примирение его, нужно думать, было крепкое, ибо имело и теоретические и практические предпосылки — основывалось, так сказать, и на прямых доказательствах и на доказательствах «от противного»: старик Брыль со стариком Колибердой горой стояли за то, чтобы во всем мире не проливалось ни единой капли крови, но не далее как позавчера друг другу пустили кроив. Доказательства этому были, что называется, налицо; ссадила на щеке у Ивана и содранная кожа на ухе Максима…

10

Когда наутро после драки в приемном покое Александровской больницы доктор Драгомирецкий делал им перевязки и все бубнил и бубнил о безобразии, хулиганстве и бесчеловечности подобного факта в жизни людей, Максим с Иваном прятали глаза и от доктора, и друг от друга. У калитки они тоже не сказали друг другу «будь здоров!».

Но на следующий день — вчера утром — все на свете вдруг перевернулось. В Петрограде вспыхнуло восстание — и кровью борцов за революцию и защитников контрреволюции обагрило камни мостовой петроградских улиц. А в Киеве «Комитет спасения революции», который пытался примирить всех между собой и в котором с большевиком Пятаковым были меньшевики и даже сама Центральная рада, вдруг лопнул и вместо него возник ревком. И сразу же пошли слухи среди людей, что и от ревкома напрасно ждать толку, потому что одна половина ревкомовцев за восстание и кровопролитие, а другая — за революцию бескровную.

Иван с Максимом, встретившись после того на тропинке к маленькой будке на меже, только заглянули друг на друга и потупили глаза.

— Гм! — кашлянул Иван Брыль.

— Кхе! — откашлялся и Максим Колиберда.

И заперлись и будке — каждый со своей стороны.

Выйдя, снова посмотрели друг на друга.

— Такие вот дела, — буркнул Иван Брыль и сплюнул.

Максим тоже плюнул себе под ноги.

— Такие, сосед, дела, — сказал и он.

И разошлись.

Но сегодня утром случилось уже и вовсе черт знает что: и Максима и Ивана позвали вдруг… брать винтовки.

Только вызывали их в разные места.

Максима позвала «Просвита» «Ридный курень», ибо на собрание печерских рабочих украинского происхождении, любящих родное слово, песню и драматическое искусство, прибыл вдруг из самой Центральной рады украинский социал–демократ добродий Порш, произнес речь о том, что украинскому пролетариату нужно спасать неньку Украину, и потому объявил всех членов «Ридного куреня» отныне «вильными козаками».

A Ивана позвал завком, потому что на митинге арсенальских рабочих под председательством Андрея Иванова принято решение: всем арсенальцам взять в руки оружие и защищать революцию.

Сегодня утром они снова встретились на тропинке, и Иван таки отважился заговорить с Максимом:

— То как будете… сосед? А?.. Я к тому, что призывают, значит, к вооруженному восстанию?

Максим хмыкнул и затянул ремешок на последнюю дырочку:

— А вы как будете, сосед?

Слово сказано, и теперь уже можно было и к разговору приступить.

Иван вдруг разъярился:

— А черт бы их всех побрал, чтобы я, старый сторонник социализма и демократии, проливал человеческую кровь!

Тогда, повысил голос и Максим:

— А я так сегодня же выписываюсь из «Ридного куреня», потому как закладывали мы его для просвещения и родной культуры и европейской цивилизации, а не для того, чтобы человеческую кровь проливать!

— Так, значит… не пойдете брать себе эту… хлопушку?

— А вы?

— Не пойду! — завопил Иван, разъяряясь еще сильнее. — Вот крест святой, то есть — тьфу: без креста, идеалами социал–демократии клянусь, — не пойду!

— И я не пойду. Объявляю политическую забастовку протеста.

Они постояли еще, охлаждаясь под непрестанным осенним дождиком. Но холод все–таки пронизывал насквозь — дождик моросил на непокрытые головы, капало и с голых ветвей деревьев на воротник, вода струйками стекала по горячим спинам, и начинал прошибать озноб.

— А что, сосед, — неуверенно спросил Иван Брыль, — найдется у нас в кармане… на полштофа?

— А у вас?

— На полштофа наскребу, на целый — нет.

— На половинчика наскребу и я…

Они вместе отправились к пани Капитолине.

И вот как уселись за столом, так и сидели, цедя мутный, из патоки, первак и закусывая солеными огурцами.

— За мир на земле между народами и за классовую бескровную борьбу социал–демократии! — чокался стопкой и выпивал Иван.

— Долой кровопролитие и мировую буржуазию! — тонким голосом выкрикивал Максим, заливался слезами и тоже опрокидывал.

До вечера в большом граненом штофе на пять сороковок оставалось только на донышке.

Иван запел:

Вихри враждебные…

…веют над нами… —

подина–гид Максим

И они затянули в два голоса:

Черные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут…

И вдруг заплакал Иван — старый, крепкий Иван Брыль, который за всю свою жизнь не проронил ни слезы: ни тогда, когда еще стегал его ремнем собственный отец, старый Антон из Вишенек на том берегу Днепра, ни тогда, когда в рекруты призывался и оставил родной дом, ни под жандармскими нагайками в забастовку, когда лишился пяти зубов, на Крещатике тысяча девятьсот пятом страшном году.

Заплакал Иван и сказал, еле ворочая пьяным языком:

— Кум… сват… как же это так: все наши в «Арсенале» пошли… винтовки берут… пускай и винтовки… за рабочее, за правое дело… все вместе… сообща… А мы с тобой, кум–сват, одни здесь… с бутылкой… как те социал–предатели. Эх!

Иван совсем впал в ярость, размахнулся и так трахнул кулаком по столу, что с него полетели на пол и рюмки, и граненный штоф.

И упал Иван головой на стол и громко зарыдал.

И Максим ухватил его за плечи, упал головой ему на спину и тоже залился слезами.

— Бедные мы с тобой… кум–сват… покинутые… одинокие… двое нас только в целом мире…

Марта с Меланьей успокаивали их — каждая своего.

1

В пять часов пополудни с Печерского аэродрома поднялся аэроплан.

На крутом вираже, едва не задев крылом лаврскую колокольню, он сделал небольшой друг над Печерском. Затем пошел вверх и заложил второй вираж — вдоль Крещатика, Васильковской, над Зверинцем и Набережой. Затем снова снизился и поплыл по большому кругу — через Подол и Сырец, над Караваевскими дачами и Соломенкой, через Киев–Московский и Теличку, до самой Слободки.

Здесь он перевалился с левого крыла на правое, взмыл ввысь и над излучиной Днепра лег на курс зюйд–вест.

Это был «фарман», пилотируемый прапорщиком Егоровым при авиатехнике Федоре Королевиче. Королевич держал наготове ракетницу и две красные ракеты.

Задание экипаж имел такое: три круга над городом от центра к окраинам — чтобы его могли увидеть во всем Киеве и Предместьях. Потом курсом зюйд–вест–зюйд двести километров; приземлиться в Виннице на аэродроме возле суперфосфатного завода. Прием — боевая эскадра Юго–Западного фронта, связь — персонально пехотный поручик Зубрилин.