Грушевский приложил трубку к уху. Петлюра довольствовался дополнительной мембраной для одновременного слушания — без возможности добавить словцо и от себя.

— Алло, алло! — кричал Грушевский, забыв, что до сих пор он говорил в телефон только «агов» [2]и требовал, чтобы точно так же отзывались по телефону и сотрудники Центральной рады — для поддержания национального колорита.

Сам командующий Киевским военным округой генерал Оберучев — в порядке, так сказать, дружеской услуги коллеге по партии — считал своим долгом сообщить: Корнилов в ставке арестован. Путч, надо полагать, не состоялся, следовательно, приходится делать и выводы. Коллега Михаил Сергеевич, ясное дело, оценит эту любезность — сообщение из первых уст, весть об этом получена только что из ставки, и в дальнейшем, в случае чего, генерал рассчитывает, что и коллега Михаил Сергеевич со своей стороны…

Грушевский не дослушал, бросил трубку и полетел назад в зал заседаний — скорее передать новость, чтобы Малая рада, не дай бог, не приняла какое–нибудь неосмотрительное решение.

5

Трубку подхватил Петлюра.

Но вовсе не для того, чтобы дослушать до конца речь генерала, тем паче не для того, чтобы завести с ним разговор. Он взял трубку, но одновременно нажал на рычаг и отключился от штаба. Но тотчас же рычаг отпустил снова и крикнул в трубку:

— Алло! Барышня! Сырец! Штаб полка Богдана Хмельницкого!

Командиру полка Богдана Хмельницкого Петлюра приказал: немедленно, не теряя ни минуты, поднять и выстроить третий батальон, который еще не отправился на фронт, вывести вперед оркестр и маршировать церемониальным маршем по улицам города с пением «Ще не вмерла Україна».

— Как — очумело переспросил полковник Капкан. — Ночью? Оркестр?

— Полковник! — завопил Петлюра. — Вы слышали мой приказ? Немедленно, или вы… вы… будете расстреляны!

И Петлюра положил трубку на рычаг.

Оторопевшей панне Софии он приказал:

— Сотника Наркиса ко мне!

Наркис тоже получил приказ:

— По коням всю сотню и скакать по улицам города из конца в конец, выкрикивая: «Долой Корнилова! Смерть контрреволюции! Да здравствует Центральная рада!»

И через пять минут по улицам притихшего, с затемненными уже окнами, но еще не уснувшего Киева — по Владимирской, Фундуклеевской, Крещатику и далее на Печерск, а затем на Демиевку, потом обратно по Васильковской и Мариино–Благовещенской на Шулявку, по Дмитриевской на Подол и снова по Александровской на Крещатик — поскакали, стуча копытами, борзые кони.

Развевая черными шлыками, по улицам города скакали гайдамаки — черная «сотня» личной охраны начальника вооруженных сил Украинской центральной рады. Копыта вызванивали о мостовую, сабли звякали ножнами, кони ржали, окна раскрывались, люди выбегали на темные балконы, — выглядывали из подворотен, собаки подняли неистовый лай. Но все перекрывал рокот баса–профундо Наркиса:

— Долой Корнилова!.. Смерть контрреволюции!.. Да здравствует Центральная рада!..

И этот вопль подхватывали сто гайдамацких глоток.

Ориентацию следует всегда определять немедленно, без какой бы то ни было проволочки. И Петлюра определил ее мгновенно. Корнилов провалился — ну и черт с ним! Пускай в России и дальше господствует Временное правительство, а на Украине — Центральная рада. И Центральная рада, чтоб вы знали, против контрреволюции и за революцию! И это она, Центральная рада, — чтоб знали вы все, — первой сказала, даже прокричала свое революционное слово! Украина должна знать об этом, и безотлагательно!

По улицам Киева скакали гайдамаки Петлюры, бряцали саблями и вопили — и теперь киевляне должны были знать, что первой против контрреволюционного мятежа, первой против наглого претендента на кровавую диктатуру выступили именно вооруженные силы Центральной рады… Уж не они ли это, гайдамаки Центральной рады, и свалили его, — ишь, глядите, как сверкают саблями, словно бы только что обагрили их кровью кровавого диктатора, ишь, слышите, как вопят — смерть?.. Может, это Центральная рада и спасла революцию?.. С чего бы выводить войско среди ночи и пугать весь город грохотом оркестра медных инструментов, исполняя «Ще не вмерла…»?

1

Эта свадьба была шумной, в свадебный «банкет» был и вовсе скромный.

На столе дымился картофель «в мундире», лежал хлеб, нарезанный тоненькими ломтиками, — ибо по карточкам выдавалось уже только фунт на день, да еще кольцо конской колбасы — конской колбасой прибыльно прибыльно торговало на базаре интендантство кавалерийского ремонта армии. Морковный чай кипел, посвистывая, в жестяном «кондукторском» чайнике.

Стол, однако, выдвинули на середину комнаты и вокруг него расставили все, что удалось раздобыть: колченогий стул, табурет, ящик.

Гостями были: Евгения Богдановна Бош — в качестве посаженой матери, Ян Гамарник, Коля Тарногродский — из Винницы, и Чудновский — делегат партийной организации большевиков Юго–Западного фронта.

Новобрачными были Андрей Иванов и Мария.

Мария ужасно стеснялась и не знала, куда себя девать.

Само собой разумеется, что конфузится, выходя замуж, каждая девушка. Но Мария была особенно конфузлива потому, что рядом не было даже свадебной дружки [3], в плечико которой невеста, в случае необходимости, могла бы спрятать свое залитое стыдливым румянцем лицо. Ведь в данном случае невеста была одна–одинешенька в кругу мужчин — одних только мужчин, потому что, в конце концов, и Евгения Богдановна Бош среди мужчин была тоже словно бы мужчина: до сих пор Марии приходилось видеть Бош только на трибуне митингов или со знаменем на демонстрации, и слова из ее уст тоже слетали всегда лишь мужские, громкие и воинственные: рабочий класс, мировая революция, вставай, подымайся, долой буржуазию…

Под пристальным взглядом Евгении Богдановны Мария смущалась более всего: ей казалось, что товарищ Бош ее презирает. Во–первых, за то, что Мария предается подобному неприличию, как любовные дела; во–вторых, потому что Мария не является народным трибуном, не была на каторге и вообще — баба…

Впрочем, и Андрей Иванов чувствовал себя неловко. Переход из холостяцкого состояния, что ни говорите, акт необычайный и чрезвычайный — даже если тебе и за тридцать, а быть может, именно потому и тем более. Да и время для женитьбы было как будто неподходящее для партийного деятеля: в городе — забастовки, на фронте — братание, в стране — борьба большевиков за большинство в Советах!

Шестой партийный съезд только что состоялся, и именно ему, жениху, пришлось быть на нем делегатом от всех киевских большевиков. Партия нацеливала пролетариат на вооруженное восстание, а ты тут… затеял жениться!..

И Андрей старался скрыть неловкость за своей обычной веселостью и общительностью. Волнующее, важнейшее событие в своей жизни он пытался шутливо оправдать.

— Понимаете, хлопцы, — говорил Иванов, пододвигая колченогие стулья и ставя чемодан на попа, — я бы не стал жениться, поскольку сейчас такой ответственный момент, но как–то оно выходит так, что именно по причине сложности момента и приходится спешить с женитьбой. — Он заливался смехом, неуклюже подмигивая и краснея. — То, понимаете, мы себе с Марией садимся на лодочку и — айда в устье Десны: глядим в небеса, слушаем, как вода плещет, да песню заводим — привольное житье! А теперь из–за всяких таких событий, ну, честное слово, некогда и повидаться! Верите: десять раз назначу свидание, двенадцать раз сорву — просто беда!

Иванов хохотал, но смех его звучал как–то принужденно, а под конец и вовсе получалось с натяжкой: