Бош прижала пальцы к вискам — до чего же болела голова, потом привычным жестом заложила прядь седеющих волос за ухо и произнесла тихо, глядя Саше в глаза:

— Но, Саша, теперь я… против восстания в Киеве…

— Что?!

— Я против восстания.

Горовиц, присевший было на краешек стула, снова вскочил и опять сел:

— Но ведь ты…

— Да, я горячо отстаивала киевское восстание. Но это было тогда, когда мы имели силы, чтоб победить, А теперь мы таких сил не имеем. После петлюровской авантюры в Киеве осталась разве что Красная гвардия — горсточка против многочисленного радовского гарнизона!

— A Второй гвардейский корпус! Ты ведь опять ездила к ним: он готов! И Крыленко дал согласие двинуть его на Киев!

— Второй гвардейский не в силах нам сейчас помочь: его передовые отряды тоже сейчас разоружены радовскими войсками под Жмеринкой и Винницей, а главные силы скованы там корпусом Скоропадского… Думаю, — добавила Бош с грустной улыбкой, — прежде чем решиться на восстание в Киеве, придется поднимать восстание в Виннице, и лишь тогда…

Горовиц вскочил:

— Я еду в Винницу!

Он стал быстро перебирать пальцами пуговицы, застегивая свою студенческую тужурку, словно готовился со всех ног бежать на вокзал. Он застегнул все пуговицы до самого верха — ведь на дворе стоял мороз, а шинели у Саши не было.

— Садись!

Горовиц вспыхнул:

— Я еду в Винницу! Сейчас же! А оттуда — в Киев.

— Сядь!

— Ты не имеешь права меня задерживать!

— Ты поедешь, когда тебя пошлет партия. А восстание будем поднимать тогда, когда будет на то решение… нашего правительства: Центрального исполнительного комитета…

Горовиц покраснел.

— Рано вам… нам, — поправился он, — становиться… бюрократами: революций не делают резолюциями!

— Но поздно, — прервала его Бош резко, — тебе, Саша, проповедовать стихию и анархию!..

Вдруг Евгении Богдановна положила Свои руки на Сашины и мягко пожала их.

— Саша! — голос ее звучал ласково, но во взгляде светилась мука. — Мы стали на неверные позиции… Собственно, я говорю о себе: мои позиции неверны…

— О чем ты, Евгении?

— Помнишь, еще не так давно — не когда–то там, до ленинских Апрельских тезисов, когда, все мы… витали в эмпиреях, а совсем недавно, третьего декабря, на нашем областном съезде, когда я делала доклад об организации Центральной власти на Украине, я твердила: в эпоху финансового капитала, национальное движение перестает быть революционным, перестает быть народным… — Болезненная усмешка искривила губы Евгении Богдановны. — Ты иронизировал, Саша: «Теоретики! Фразеологи!» Это ты обо мне говорил!

— Ничего подобного! — Горовиц замахал руками. — Это я о себе! Я совсем не имел в виду тебя! Я…

— Должен был иметь! — жестко оборвала. Бош. Она снова сжала, ладонями виски. — Эпоху финансового капитала я увидела, а где начинается социалистическая революция… не разглядела. Не поняла, что освободительная национальная борьба становится контрреволюционной как раз в том случае, если пустить ее мимо наших, большевистских рук, вне русла интернационалистической социальной борьбы. Верхогляды и теоретики — это ты верно сказал, Саша! Погрязли мы в эмиграции в партийных дискуссиях и оторвались от жизни народа! — Евгения Богдановна стукнула кулаком по столу, потому что ей показалось, будто Горовиц хочет возразить. —Не увидеть, где Украинская центральная рада, а где — украинский народ! Это же означает, Саша, отождествлять их и фактически… стать на позиции отрицания права нации на самоопределение! И, пожалуйста, не возражай, потому что ты не имеешь на это права: ты тоже запутался в убогих теоретизированиях и впал в другую крайность — призывал к единому фронту с Центральной радой только потому, что она единственный орган, который представляет национальное движение!.. А если народ еще не успел создать своего органа? Значит, надо, чтоб народ создал его! И разве не партия должна бороться за это? Слепцами были мы с тобой, Саша: ты — на один глаз, я — на другой!.. Кидались сюда, кидались туда — члены одной партии! А массы… Они были дезориентированы…

Саша Горовиц сидел пришибленный. Несмело сказал:

— А знаешь, Евгения, такое самобичевания тоже…

— Достоевщина? — подхватила Евгения Богдановна. — Нет, не достоевщина, Саша! Увидеть, что не туда идешь, и свернуть с неверного пути — это только хорошо! Единственный способ борьбы против националистической Центральной рады — это борьба против нее самого украинского народа. — Евгения Богдановна вдруг улыбнулась, и улыбка теперь была даже веселая. — Народ это понимает лучше, чем мы с тобой… «теоретики и фразеологи». Вот на, посмотри — только первые ласточки…

Евгения Богдановна через стол придвинула к Горовицу несколько телеграфных бланков.

Горовиц взглянул. Это были телеграммы в адрес только что созданного съездом Советов Центрального исполнительного комитета.

Рабочие–красногвардейцы города Николаева телеграфировали:

«Мы не признаём украинской буржуазной рады и будем бороться против нее всеми силами»…

Рабочие брянского рудника заявляли, что единственной властью на Украине признат Всеукраинский съезд Советов.

Крестьяне села Рыбцы из Полтавщине сообщали, что признают только партию большевиков.

Все это были лишь первые ласточки, но таких телеграмм лежала целая пачка.

— Вот какие восстания мы будем поднимать, Саша, — сказала Бош. — Восстания украинских рабочих и крестьян по всей Украине, а не… «дворцовый переворот» в самой Центральной раде или против Центральной рады в одном Киеве — к чему вели мы с тобой, каждый на свой лад… И мы с тобой пойдем — туда и тогда, куда и когда укажет нам партия!

5

И восстания начались.

Шахтеры на шахтах и металлисты на заводах Донецкого бассейна поднялись против наступавшей калединской белой гвардии и одновременно разоружали гарнизоны Центральной рады и разгоняли местные органы генерального секретариата.

На Синельниково через Екатеринослав шла с Украины помощь донскому правительству, — екатеринославские пролетарии восстали и перерезали главную магистраль связи между двумя оплотами контрреволюции.

Одесса тоже вышла на баррикады. Съезд Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области объявил, что признает только власть Советов, избрал новый состав Исполнительного комитета «Румчерода» и призывал к оружию против буржуазной Центральной рады.

Центральный исполнительный комитет Украины обратился ко всем Советам на Украине:

«…Генеральный секретариат Центральной рады не выражает воли революционных слоев народа — пролетариата и беднейшего крестьянства, и потому не может и не должен оставаться у власти сейчас — в годину высшего подъема всех революционных сил, в годину, когда друг против друга встали два непримиримо враждебных класса. Власть на Украине должна принадлежать правомочным организациям — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!.. ”

Война объявлена не была, но боевые действия начались.

1

Из всех сессий Центральной рады эта была самой бурной.

Шло обсуждение земельного вопроса.

Дебаты длились день, еще день и потом — еще один день. Резолюций было предложено, правда, всего две — от эсеров и от эсдеков, — однако на принятие решения не было никакой надежды.

Авксентий Опанасович Нечипорук явился на эту сессию, словно к заутрене под святое воскресенье. Только в церкви нужно было стоять и крестился либо падать на колени и бить поклоны, а тут он сидел себе — на последней скамейке, в уголке, среди беспартийного элемента, и в перерывах, которые объявлялись для совещаний фракций, мог даже развернуть Меланьин платочек, достать краюху ржаного хлеба да ломтик сала и перекусить для подкрепления организма. «Организм» Авксентий Опанасович тоже вписал в свою книжечку — для слов революции. Слово это, или, как говорили теперь, в революцию, «термин», хотя и не было политическим по существу, ибо имело отношение только к потребностям бренного человеческого тела, однако же употреблялось, в ином смысле, и в самой высокой политике, например: «государственный организм» или «организм международных сношений».