Казаки насторожились: всем интересно послушать, какой же будет земельный закон. В казарме стало совсем тихо.
Примаков бросил небрежно:
— Что ж, нечего сказать — демократический готовит Центральная рада чакон…
— Ну, ну? Какой же! Говори! — послышались нетерпеливые голоса.
— Забирает Центральная рада землю у помещиков…
— Забирает? Ишь ты! Хлопцы, слышали? Таки забирает…
— Забирает и — по–божески, по–христиански: не задаром, а наличными панам денежки выложит на стол — тысячи и миллионы…
— Ишь ты! Ов–ва! А где ж Центральная рада такие деньги возьмет? Это ж гора денег будет — на все помещичьи имения заплатить!..
— Миллионы и миллиарды! — Примаков поднял плечи и развел руками. — A взять ей где же? Негде ей взять. С народа тянуть будет — подати на крестьян и рабочих наложит: будет вам до смерти что платить — и детям вашим, и внукам, и правнукам…
По казарме прокатился гул.
— Шиш! А это видела! — закричали те, что погорячей. — Разве на то революция?
— Как для кого, — спокойно ответил Примаков. — Для Центральной рады, видно, как раз на то…
— А куда ж она, Центральная, ту землю поденет? — кричали любопытные. — Это ж земл, земл — вся страна!
Примаков опять пожал плечами:
— Известно, куда: людям продаст — вам же хлеборобам, крестьянам. Вы же ее и купите…
— Эк! Да откуда ж у нас деньги?
Примаков махнул рукой:
— А это у как знаете: нет у вас денег — будете без земли!
По казарме понеслись возгласы протеста и возмущения.
Примаков добавил еще:
— Не печальтесь! Деньги найдутся! Как думаешь Тимофей, у управителя Савранского или мироеда Омельяненко найдутся денежки?
Гречка только плюнул в сердцах.
Примаков кричал, перекрывая общий гомон:
— Вот так и будет: найдется полсотни Савранских и Омельяненок, и поделят они между собой — десятин по сто или по двести на брата — земли графа Шембека или графини Браницкой… «Демократическая, как видите, Центральная рада: большого пана снимет с земли — будет из него просто крупный буржуй, станет торговать–наживаться на те денежки или заводы ставить и прибыль получать. А вместо него сядут паны поменьше — зато полсотни, а то и сотня на место каждого большого пана — на вашем же, товарищи казаки, мужицком горбу…
Теперь уже Примаков, хоть и какой был у него голосище, перекричать их не мог. Казарма гудела, казарма ходила ходуном — даже стекла в окнам дребезжали.
Собственно говоря, на этом митинг и закончился. Необычный митинг — темной ночью, в самом сердце расположения врага, и полтысячи винтовок поблескивают рядами в козлах вдоль стены.
Под самый колец, когда казаки уже хватались за оружие, Примаков успел еще бросить:
— Вот какое государство буржуев и кулаков готовит Центральная рада!.. Вот за какую Украину хочет вести вас Петлюра против Советов Народных Комиссаров… Вот какие вы украинцы да казаки: буржуйские наймиты и кулацкие подпевалы…
Дальнейший ход событий точно соответствовал фантастическому плану Примакова. Казаки разобрали винтовки и прежде всего кинулись в помещение офицерского собрания, где в это время старшины полка «играли на гитаре и цедили водочку с девицами из города». Затем третий курень окружил корпуса первого и второго куреней. Офицеры–рядовые не успели даже взяться за оружие: тысяча белогвардейцев была разоружена в течение какого–нибудь часа.
Так миновала ночь.
А наутро третий курень, которой уже именовался «первым куренем червоного козачества» и избрал своим командиром «агитатора от Центрального исполнительного комитета» Виталия Примакова, — построился в колонну и зашагал в город. Впереди куреня шел полковой оркестр. «Интернационал» музыканты исполняли еще неважно — до сих пор их учили играть «Ще не вмерла» и «Не пора». Да не беда — червоные козаки выводили голосом пролетарский гимн, а флейты подтягивали песне. С пением «Интернационала» первый курень червоных козаков продефилировал по улицам — город только просыпался, горожане открывали окна, выбегали на балконы неодетые, несмотря на снег и мороз, и глядели, ошарашенные: что такое происходит на свете?
А курень прошел центром города и направился по Московской улице, прямо в заводские районы, на Петинку. Сотни красногвардейцев уже дали харьковские заводы и железнодорожные депо для борьбы против Каледина и Корнилова, но пролетарской революции все еще была мало: Центральный исполнительный комитет Украинской советской республики решил снова призвать харьковских пролетариев к оружию и влить их в первый курень украинского советского войска — сцементировать пролетарскими кадрами украинское красное казачество. Завтра курень должен был превратиться в полк.
Матрос Тимофей Гречка тоже записался в червоные козаки. Понятное дело, обидно менять морское раздолье на сухопутную снасть, но это ж — для революции: за землю крестьянам, за волю рабочим, за мир в мире, за этот самый социализм. Отвоевались за царя на морях, повоюем за народ на сухопутье. Народ же на суше, а не в море живет. Да и пробиться домой, в свою Бородянку, к исполнению обязанностей председателя ревкома, чтоб вызволить народ из–под буржуйской Центральной рады и закончить раздел земли, — разве не надо?.. Гречка шел правофланговым в первой сотне.
Впереди куреня, сразу за красным знаменем, шли Виталий Примаков и Юрий Коцюбинский. Примаков шагал, лукаво ухмыляясь, игриво подмигивая девушкам, на звуки музыки выбегавшим из дворов.
Коцюбинский был задумчив, озабочен — руководителю военных дел молодой республики было о чем думать и о чем заботиться, но веселая улыбка то и дело озаряла и его лицо. Хорошо было на душе у Коцюбинского.
Когда толпа рабочих у паровозостроительного завода встретила курень под красным знаменем дружным «ура», Юрий толкнул Виталия локтем:
— Слышишь, Витька? Жаль, что нет с нами Оксаны…
— Оксаны? Почему — Оксаны? — так и вскинулся Виталий. И сразу вспыхнул, закраснелся как девушка.
В Оксану, сестру Юрия Коцюбинского, тоже юную большевичку, как и все дети украинского писателя Михаила Михайловича Коцюбинского, Виталий был влюблен с четвертого класса гимназии. Ей посвящал он первые стихи. Собственно, эта детская влюбленность и толкнули его — без оглядки — в поэтическою стихию. Ну, а революционное сознание развивали они с Юрием и Оксаной вместе — в гимназических, а потом в рабочих подпольных кружках… Вот только мечтал — теперь бы за перо и писать, писать… хотя бы и историю революции на Украине. А пришлось… браться за оружие. Ну что ж, Примаков взял в руки винтовку, но хранил и перо в своем солдатском вещевом мешке.
4
Разговор был нестерпим для обоих, но без него уже нельзя было обойтись.
Начал Саша Горовиц. Саша пришел к Евгении Богдановне возбужденный, расстроенный и бухнул сразу:
— Ты себе, как знаешь, Богдановна, ты — на высоком посту в республике… — Сашины губы искривила чуть ироническая усмешка. — Республики, правда, еще нет.., но я так больше не могу…
— Что именно, Саша, не можешь?
Евгения Богдановна подняла на Горовица утомленные, покрасневшие от долгой бессонницы глаза. В Народном секретариате Бош исполняли обязанности секретаря внутренних дел: хлеб, жалобы населения, порядок в городе, борьба с контрреволюцией, возня с группами украинских эсдеков и эсеров, которые откололись от своих партии и то поддерживали украинское советское правительство, то опять начинали фракционную борьбу.
— Я болтаюсь тут без дела!
— Ну что ты, Саша! — искренне удивилась Бош. — Ты выступаешь на митингах по десять–пятнадцать раз на день!
— Это не работа! Это… Словом, я признаю, что был неправ, и теперь целиком разделяю твои позиции.
— То есть? О чем речь, Саша?
— В Киеве, надо поднимать восстание! Завтра же!.. И мы должны быть там! Что касается меня, то я еду туда сегодня…
Евгения Богдановна молчала.
— Ты была права, — горячо воскликнул Горовиц. — Только ты и была права! Мы все оказались верхоглядами, оторванными от жизни… теоретиками! — Саша фыркнул, вкладывая в слово «теоретики» максимум презрения. — Безмозглыми фразеологами! А ты смотрела на вещи реально. Я с тобой, Богдановна! За восстание!
