— А кто созвал съезд народов? Вы или Центральная рада! Ведь большевики даже не приняли участия в съезде! И всем известно, что самым первым шовинистом в Киеве является ваш Юрий Пятаков, только он ведь шовинист великорусский, и потому это легко сходит за… интернационализм! Вот какая цена вашему интернационализму! — Марина распалилась и уже не прислушивалась к тому, может быть слышен или нет ее голос в соседней комнате. — А какая цена вашей большевистской политике, видно уже из того, что вы, большевики, обвиняете Центральную раду в национализме, клеймите ее сепаратизмом и шовинизмом, обзываете ее буржуазной и контрреволюционной, а сами всего несколько дней назад вошли в состав этой самой националистической, сепаратистской, шовинистской, буржуазной Рады! Это же правда! И кто стал вашим, большевистским подстрекателем в этой самой контрреволюционной Раде? Да тот же Пятаков! Заядлый, ярый, первейший русский националист!

Марина уже кричала, стуча кулаком по столу, глаза ее горели, стриженые волосы растрепались. Лия, совершенно подавленная, смотрела на разъяренную Марину и молчала…

А что могла сказать Лия, если киевские большевики в самом деле бойкотировали съезд народов, созванный Центральной радой? Что она могла сказать, если киевский большевистский комитет и в самом деле послал своего представителя в Центральную раду? И что она могла сказать, когда этим представителем действительно стал… Юрий Пятаков?

— Марина! — наконец почти простонала Лия. — Вы — человек сознательный, хорошо разбираетесь во всем и должны понять…

— Можете оставить свои комплименты при себе! — вспыхнула Марина; глаза ее горели гневом и возмущением.

— Вы должны понять, — повторила Лия, — Центральная рада в своей политике демагогически оперирует действительно демократическими и даже социалистическими лозунгами…

— А кто вам поверит, что вы не демагоги?

— …и собрала она на этот съезд представителей от организаций с такими же, как у нее самой, националистическими программами…

— А программа Пятакова не националистическая?

— …и именно потому большевики бойкотировали этот съезд.

— И в то же время вошли в состав этой самой националистической Центральной рады?

— …потому что Центральная рада втягивает в свою орбиту и трудовые слои — крестьянство и даже пролетариат, силясь и на них распространить свое шовинистическое влияние.

— Слушайте! — уже закричала Марина. — Оставьте вы это! Я, в самом деле, не маленькая! Говорите уж лучше, с чем вы пришли ко мне, и хотя я знаю, что вы не украинка, — почему вы разговариваете со мной на украинском языке? Ведь совсем еще недавно — это мне доподлинно известно — вы говорили на русском языке?.. Дипломатический демарш? Политический ход? Чтобы найти ключ к моему… сердцу? Чтобы таким манером легче меня сагитировать? Купить меня?

Лия встала. Она уже тоже пришла в бешенство. Ей стоило огромных усилий сдержать себя и сказать холодно:

— Товарищ Марина! Вы напрасно стараетесь оскорбить меня. Но, если хотите, я могу ответить на ваш вопрос. Я родилась и выросла в глухой украинской провинции и с малых лет слышала вокруг себя, собственно, только украинский язык и разговаривала на нем. Даже еврейский язык, язык моих отцов, я понимаю хуже: мне почти не приходится разговаривать на еврейском языке — разве что отдельные слова или фразы в разговоре со стариками родителями. Но потом, попав в город, в школу, в консерваторию, даже в самой партии, я привыкла к языку русскому, и он стал для меня как бы родным языком. Но в последнее время… не так, правда, давно…

— С каких пор?

— …не так давно я задумалась над этим вопросом и пришла к выводу, что лучше мне говорить по–украински: на языке народа, среди которого я выросла, на языке страны, в которой живу и за свободу которой хочу бороться вместе с ее народом. Хочу, чтобы вы поверили мне, что это вовсе не… демарш, а сознательное решение — и политическое, и общественное, и… и личное, если хотите: украинский язык я искренне полюбила, — очевидно, я всегда его любила, но просто не задумывалась над этим, не осознавала этого. Теперь осознала…

— И давно? — язвительно прервала Марина.

— Не так давно.

— Под чьим–нибудь влиянием?

— Возможно, и под влиянием.

— Надо полагать, не под влиянием Пятакова?

Лия молчала минутку и глядела Марине прямо в лицо. Марина тоже смотрела ей прямо в глаза. По глазам они давно уже поняли друг друга: о чем допытывается одна и чего не говорит другая. Во взгляде Марины была только неприязнь. Во взгляде Лии — и неприязнь, и сожаление, и желание, совершенно искреннее желание, чтобы неприязни не было.

Потом Лия сказала:

— Под влиянием Флегонта, Марина.

Марина отвела взгляд. Этого ответа она добивалась, знала, что услышит его, знала и то, что услышав, почувствует себя неловко.

— А… взамен, — молвила Марина, переводя взгляд на окно, за которым ничего не было видно, кроме ясного неба и небольшого белого облачка, — взамен… он должен был попасть под ваше, большевистское, влияние?

— Я бы хотела этого, Марина, — ответила Лия, тоже переводя взгляд на окно, на ясное небо и белое облачко, — только не «взамен», а просто так, потому что мои большевистские идеи для меня дороже всего, я считаю их самыми правильными и хотела бы, чтобы ими прониклись все. И вы, Марина, тоже… И, быть может, вы разрешите теперь перейти к делу, с которым я к вам пришла? — Момент был наименее подходящий для этого, но Лия все–таки это сказала. — Можете считать это агитацией, если хотите, но позвольте мне все–таки начать… эту агитацию.

Марина смотрела на небо, на облачко — облачко быстро скользило в сторону и вот уже исчезло за косяком окна — и молчала. Марина не то чтобы успокоилась, а как–то увяла: весь ход разговора между ними был сплошным кружением в каком–то заколдованном круге. И от такого кружения вокруг да около в конце концов всегда наступает опустошенность.

— Говорите, — вяло отозвалась Марина, пожав плечами, — Разве вы хотите сказать мне что–нибудь сверх того, о чем вы уже столько наговорили? У вас действительно есть какое–то конкретное дело ко мне?

— Да. Понимаете… — Вдруг Лия оборвала и заговорила снова не о том, с чем пришла, — о проблемах организации Союза молодежи, — а спросила неожиданно для самой себя, хотя этот вопрос и назревал уже в ней во время разговора: — Но перед тем не можете ли вы познакомить меня с вашим братом–авиатором? Ну, с дезертиром? — выдержала она озадаченный взгляд Марины.

Но Марина не успела ответить. Позади них, с порога, вдруг послышалось:

— Пожалуйста. Я здесь. Если вы хотите со мной познакомиться… Только не понимаю, почему…

Они вздрогнули обе. На пороге стоял Ростислав.

— Ростик! — вскрикнула Марина, в ее голосе прозвучал испуг.

7

Ростислав шагнул через порог:

— Вы так шумели здесь, что мне был слышен ваш разговор, и я считаю, что это… неделикатно… слушать, когда тебя не просят об этом. И решил предупредить вас о своем невольном присутствии. — Он протянул руку Лии. — Ростислав Драгомирецкий, поручик… бывший, — добавил он, криво улыбнувшись. — Дезертир, как вы сказали. Слушаю вас и в… в вашем распоряжении. — Уже без улыбки он смотрел Лии прямо в глаза.

Лия смутилась. Перед нею стоял юноша, стройный, красивый юноша с ясными, большими глазами. Взгляд его был грустный, но спокойный. Его молодое, но исхудавшее лицо обрамляла небольшая, совсем молоденькая бородка. Одет он был в синие штаны, небрежно заправленные в высокие сапоги, и парусиновую рубашку–косоворотку под поясок.

— Простите, — зарделась Лия, — так неожиданно… Я никак не ожидала. И я ворвалась к вам так непрошено, так внезапно… А вы скрываетесь…

— Ничего. Я понял, что сестра уже сказала вам, что я здесь. Мне непонятно только, почему это она решила сказать, ибо по вашему разговору я сужу, что вы никак не закадычные друзья: вы все время спорили и даже кричали друг на друга. — Ростислав снова усмехнулся. — А тема вашего спора и ваши взгляды, взгляды вас обеих, предупреждаю, мне абсолютно… чужды. Я понял, что вы — большевичка. К большевикам я отношусь с таким же бескомпромиссным осуждением, как и к… украинским настроениям моей сестры.