Словом, понемногу успокаиваясь, Винниченко вернулся из конференц–зала в свой кабинет: делегация деятелей национального возрождения, оказывается состояла всего из двух человек, и принимать ее, само собой, следовало в уютном кабинете.
Увидев в записи Галечко фамилии делегатов, Владимир Кириллович засуетился. Ефремов и Черняховская! Коллеги! Да еще какие — старшее литературное поколение! Патроны, так сказать. Правда, и Сергей Ефремов и Людмила Черняховская принадлежали к противному литературному лагерю — уж никак не революционному и тем более не социал–демократическому, а так себе, либералы, мещанская стихия. Однако же соль нации, ничего не скажешь. И сейчас, когда пришло время строить национальное государство, надо поднимать, привлекать, объединять и цементировать, разумеется, все слои общества, тем паче все ветви национальные. Правда, в предреволюционные годы они относились к младшему, революционному поколению, к новым, модернистским течениям свысока и даже самого Винниченко на литературном парнасе считали парвеню. Но ведь теперь они первые пришли к нему, а не он к ним.
Владимир Кириллович приказал подать чай — заварить обязательно чай Попова, а не братьев Перловых, так как слышал, что в салоне Черняховских подавали чай только этой фирмы. К чаю приказал принести от Семадени конфеты «Кэтти–босс» — Людмила Михайловна любила сладенькое. Потом вернул служанку и велел прихватить еще фруктов. Но когда служанка уже ушла, мелькнула мысль, что Сергей Александрович не прочь пригубить и чего–нибудь покрепче. Владимир Кириллович вызвал другую служанку и послал ее за ромом к чаю — для мужчин и ликером — для дамы. Тут же вернув и эту, он приказал ей и ее товарке быстренько переодеться в национальные костюмы: в салоне Черняховских и на приемах у Ефремовых прислуга подавала к столу непременно в корсетках и в венках с лентами на голове. Патриархов украинской литературы, старейшин украинской общественности надо принять как подобает.
Правда, на «патриархов» Винниченко имел зуб. В своих критических опусах историк украинской литературы Ефремов, отдавая должное литературному таланту Винниченко, разрешил себе, однако, сказать по его адресу, что он, мол, «никакой философ» и лучше ему не браться за разрешение философских проблем. А поэтесса и драматург Черняховская тоже обронила на одном из своих суаре, что считает Винниченко–моралиста человеком аморальным, а литератора — внелитературным… Да уж пусть бог им простит…
Словом, когда «патриархи» современной украинской литературы появились в дверях, Винниченко поспешил им навстречу, радушно раскрыв объятья:
— Людмила Михайловна! Сергей Александрович!..
И вот на тебе…
Ефремов еще на пороге объявил сухо и официально:
— Явились к вам не как двое граждан, а как посланцы общественности. Имеем полномочия от широчайших украинских культурных кругов.
Ефремов сел, сунул трость между колен, оперся на нее скрещенными ладонями, поднял голову с рыже–седым фельдфебельским ежиком и уставился на Винниченко. Черняховская села, взяла лорнет, свисавший до живота на черном шелковом шнурке, аккуратно раскрыла его, подняла к глазам и в свою очередь посмотрела на Винниченко.
Винниченко тоже сел. Сердце у него похолодело от недобрых предчувствий.
Ефремов холодно произнес:
— Господин председатель, мы пришли заявить вам наш протест.
— И выразить наше возмущение, — добавила Черняховская.
— Господа! — простонал Владимир Кириллович. — Прошу обращаться ко мне не как к… главе правительства, а только — коллеге, литературному собрату…
На слова его никто не обратил внимания. Ефремов смотрел с суровым осуждением, Черняховская надменно лорнировала.
Винниченко почувствовал, что все тело его вдруг загорелось и его обдало потом с головы до ног.
— Что случилось, дорогие мои коллеги?..
— Мы недовольны вами, — изрекли в один голос литературные патриархи.
Горько, ах как горько стало в эту минуту у Владимира Кирилловича на душе. Вот тебе и на!
— Я слушаю вас… — тихо и покорно промолвил Винниченко.
И они изложили ему свои претензии.
Собственно, говорил один Ефремов. Черняховская только поддакивала да иной раз вставляла колючее словцо. Но она то и дело поднимала к глазам свой лорнет — и это кололо всего сильней. Сквозь стеклышки лорнета, увеличенные и искаженные сферическими линзами, впивались в Винниченко темные, недобрые, словно птичьи глаза.
Украинская общественность, духовная элита нации была, оказывается, недовольна «универсалом». Почему — только до Учредительного собрания, а не навечно, насовсем? Почему — федеративная, а не отделенная от России, независимая и самостийная? И почему — республика а не исконно–исторически–традиционный гетманат?.. А к области социальных преобразований! Зачем — отмена землевладения? Ведь тяга к владению землей — это самая суть украинского крестьянина. И почему — рабоче–крестьянская? Ведь Украина — страна крестьянская, а пролетариат — это чужеродное, наносное, дань времени и плод колониальной политики обрусения края. Ну, в крайнем случае, были бы — крестьянско–рабочая… И вообще, вы предали украинское дело, уважаемый Владимир Кириллович! Вы отступник, ренегат. Национальное дело в ваших руках точит шашель, точит червь… марксизма, вульгарный московский большевизм. Чего доброго, еще заведете здесь у нас, на благословенной украинской земле, нищую хамскую «Совдепию»…
Сергей Ефремов говорил спокойно и монотонно, словно читал нотацию ученику, не выучившему урока. Людмила Михайловна лорнировала и роняла: «Странно! Отвратительно! Какая мерзость!..»
— Высказали мы это вам, господин председатель, потому, — сказал напоследок Ефремов, — что, надеемся, не все еще… обольшевичилось в вашем украинском сердце! Должен же остаться в нем хоть лучик национального чувства — упадет этот лучик на алмаз, скрытый пускай на самом дне души, и тогда, даст господь бог, озарит ее свет и поможет нащупать потерянный вами истинный путь взлелеянного в мечтах поколений украинцев национального возрождения. Засим… оставайтесь у врученного вам кормила, и желаю вам здоровья… души…
Ефремов поднялся. Поднялась и Черняховская. Ефремов сухо кивнул. Черняховская глянула птичьим глазом. И они вышли.
Винниченко смотрел им вслед. Прострация приковала его к стулу — он забыл даже встать и поклониться уходящим.
Боже мой! Что ж это творится на свете?
И для тех нехорош, и для этих… изгой…
Винниченко не глядя взял бутылку с ромом, налил рюмочку и проглотил. Ром был отвратительный — мешанина из денатурированного спирта, мятных капель и корицы. Он закашлялся.
— Панна… товарищ София! Я больше не принимаю… Завтра! Послезавтра! Потом…
— То невозможно, прошу товарища презеса! На очереди, прошу товарища презеса, представители глав иноземных фирм и иноземных консульств! Иноземных, прошу пана презеса! То есть крезы и дипломаты, прошу пана презеса!..
6
Но иностранным крезам и дипломатам суждено было еще подождать.
София Галечко, выйдя, чтоб учтиво пригласить их, поспешно вернулась назад одна. Ее лицо, всегда бесстрастное, словно каменное, было взволнованно.
— Прошу пана… извините — товарища презеса, там пришел и требует приема вне очереди сам председатель Военно–революционного комитета, пан добродий… извините — товарищ Пятаков!
Винниченко отшвырнул портсигар, который был у него в руке. У него и так голова шла кругом после этих двух визитов, а тут еще… революционный комитет!
ВРК в списке посетителей на сегодня не было. Но с первого же дня после свержения Временного правительства установлен такой порядок, что представитель ревкома имеет право без предупреждения прийти к главе нового правительства, если того потребуют дела революционной значимости. Как же иначе? А вдруг — контрреволюционный путч? Или, наоборот, началась мировая революция?
Установлено такое положение, разумеется, неосмотрительно — в порыве энтузиазма в дни после октябрьской победы, когда ревком был основной силой в городе и ему подчинялись все вооруженные отряды. Давно бы уже следовало отменить эту… недемократическую привилегию для ВРК, но до сих пор такой статус отменен не был, и Винниченко не имел права его нарушать.
