– Андрей ведь никогда не говорил вам, что он гей, верно? – спрашивает Эмили, прерывая ход моих мыслей.

– Нет. – Я смущаюсь.

– И из-за этого вы на него сердитесь.

– Мне все равно, кто с кем спит, – натянуто отвечаю я. – Но мы долгое время были друзьями. Он должен был рассказать мне.

– Он хоть раз солгал вам? – уточняет она. – Или вы просто сделали предположения, которые вам больше нравились?

Я вспоминаю, что Андрей говорил мне во время нашей встречи в Риме: мой взгляд на мир настолько закоснелый, что я далеко не всегда вижу людей и вещи такими, какие они на самом деле.

– Дело не только в том, что Андрей не признался в своей ориентации, – оправдываюсь я. – Есть и другие вещи, о которых он умолчал, куда более важные.

– А вы никогда ничего от него не скрывали?

Только тот факт, что я предал Дженну, одного из его близких друзей, переспав с Катей, его сестрой. Я не отвечаю.

– Позвольте задать вам один вопрос. – Эмили отскакивает в сторону, так как волна норовит залить ей туфли. – Вы с Андреем были в одном бизнесе, верно?

– Более или менее. – Я с облегчением меняю тему разговора.

– Он упоминал, что часто звонил людям, которых никогда в жизни не видел, и договаривался об обмене акций или облигаций стоимостью в сотни миллионов долларов всего лишь на основе одного телефонного звонка.

– Примерно так финансовые рынки и работают на уровне крупных предприятий.

– Мне трудно понять это. Когда клиника купила ксерокс, мне пришлось подписать договор, в котором было тридцать страниц.

– Верхушка финансового рынка похожа на английский мужской клуб, – отвечаю я, радуясь возможности наконец-то и себя показать специалистом. – Ваше слово – вот ваши облигации. Нет ничего хуже, чем поставить под удар свою репутацию.

– Именно к этому я и веду. Андрей не считал, что ваш мужской клуб готов принять людей, отличающихся от большинства. Ваш друг боялся за свою репутацию.

– Но, похоже, он преодолел этот страх, – раздраженно возражаю я.

– Мне не нравится ваш тон.

– А мне не нравится, что вы пытаетесь оправдать Андрея.

– Я не пытаюсь его оправдать. Я пытаюсь объяснить. – Эмили делает глубокий вдох, а потом громко выпускает воздух из легких. – Прежде чем мы доберемся до дома Андрея, я должна вам кое о чем сообщить.

– И о чем же?

– У Андрея СПИД.

– О Господи. – У меня такое ощущение, будто мне заехали ногой в живот. – Но он в нормальном состоянии?

– Нет. Иначе меня бы здесь не было. В августе я поставила ему диагноз: африканская лимфома. Это тяжелый рак лимфы, связанный с ВИЧ/СПИДом. Лечение в США лучше, чем в Москве, поэтому я определила Андрея в больницу при университете Стоун Брук – здесь, на Лонг-Айленде. У них хорошая программа лечения онкологии, вызванной СПИДом, и я знакома с некоторыми сотрудниками.

– Но почему он тогда не в больнице? – Я задаю этот вопрос, но растущее чувство непоправимого уже подсказывает мне ответ.

– Лечение не помогло ему, – мягко говорит она. – Врачи в Стоун Брук выписали Андрея в качестве любезности, чтобы он мог умереть в более комфортной обстановке.

Слезы брызнули у меня из глаз. В памяти всплывает образ из тех далеких дней в «Кляйн», еще до Школы бизнеса: Андрей улыбается во весь рот, после того как я не глядя передал ему пас, его волосы мокрые от пота, а лицо раскраснелось от удовольствия. Не знаю, сумею ли я пережить еще одну утрату.

– Вон там. – Эмили показывает на оранжерею вдалеке, на вершине покрытой травой дюны, и берет меня за руку, чтобы отвести туда. Я не хочу идти, боясь увидеть побежденного болезнью, умирающего Андрея.

– Идемте же, – настаивает она. – Очень важно попрощаться.

Ступеньки ведут к крыльцу. Я вытираю лицо рукавом, а Эмили открывает раздвижную дверь, и мы оказываемся в кухне с цементным полом. За шестиугольным металлическим столом сидит крупный негр в зеленом костюме хирурга, пьет диетическую колу и читает газету при свете голой лампочки без абажура. На столе, у его локтя, находится крошечный монитор. Звук приглушен, но я слышу, как женский голос выводит незамысловатую мелодию а капелла. Когда мы заходим, мужчина смотрит на нас.

– Никаких изменений. Я дал ему лекарство двадцать минут назад. Сознание то возвращается, то пропадает.

Эмили проводит меня в гостиную с очень высоким потолком. Стены из шлакоблоков пересекает ржавая труба, ее ответвления изогнуты под немыслимыми углами и усеяны датчиками с разбитыми стеклами. Мы поднимаемся по алюминиевым ступеням на затемненный балкон, где Эмили тихо стучит в дверь, прежде чем открыть ее.

Андрей лежит на больничной кровати, рядом с ним, на стойке, висит капельница, а к металлическому изголовью прикреплен баллон для газа. Прозрачные полиэтиленовые стенки кислородной палатки размывают черты его лица. Он будто съежился, на глазах у него повязка, а на голове – бледно-голубая вязаная шапочка. Приоткрытое окно впускает морской воздух, марлевые занавески трепещут на ветру. Церковные свечи мерцают на подоконнике, на мраморной полке над фальшивым камином и на полу из мореного дуба. У дальнего конца кровати сидит миссис Жилина; она сжимает руку Андрея в своих руках и тихо напевает.

– Я вас уже не раз предупреждала, – шепчет Эмили, присаживаясь на корточки, чтобы подобрать две еще яркие, но уже оплывающие свечи с пола возле кровати. – Кислород тяжелее воздуха. Он опускается вниз. Вы же пожар устроите.

– В этом доме гореть нечему, – холодно отвечает миссис Жилина. – Арендовать его было ошибкой. Он уродлив.

– Вы уже встречались? – спрашивает Эмили, переводя взгляд с миссис Жилина на меня.

– Встречались, – говорит миссис Жилина и бросает на меня равнодушный взгляд.

Я собираюсь спросить ее, почему во время нашей последней встречи она сказала, что не знает, где находится Андрей, но понимаю, что сейчас неподходящий момент. Я пришел сюда повидаться с Андреем, а не разбираться в ее постоянной лжи.

– Пойду приготовлю чаю. – Миссис Жилина встает с кресла, опираясь на палку. – Думаю, вы вдвоем сможете составить компанию Андрею, пока я не вернусь.

– Разумеется, – говорит Эмили. – Нам с Питером еще о многом надо поговорить.

– Садитесь сюда, – говорит Эмили, указывая на кресло миссис Жилина. – А я придвину себе табурет.

Я обхожу кровать и падаю в освободившееся кресло, глядя на Андрея через полиэтиленовые стенки кислородной палатки. Кожа на его лице сильно натянута, щеки стали впалыми, губы потеряли цвет. Только еле заметное движение накрахмаленной простыни у него на груди говорит, что он еще жив.

– Возьмите его за руку, – предлагает Эмили. – Только не сжимайте.

Рука Андрея лежит на кровати ладонью вверх, его пальцы слегка согнуты. Я колеблюсь, боясь прикоснуться к нему.

– Ему не будет больно, – говорит Эмили. – И вы не заразитесь.

Кожа у Андрея горячая и сухая, как будто внутри него горит огонь. Я кладу два пальца на его ладонь, накрываю его руку своей и чувствую, как он в ответ слегка пожимает мне руку.

– Он в сознании? – испуганно спрашиваю я.

– Не совсем. Сознание то возвращается к нему, то снова исчезает. Я стараюсь держать его подольше без сознания, потому что ему очень больно.

– Как это ужасно. – Я с трудом сдерживаю всхлип. Я смотрю на своего друга, лежащего в постели, ничего не видящего, находящегося под воздействием лекарств, и понимаю, что он уже никогда не поправится. – Разве вы ничего не можете сделать?

– Решать не мне, – отвечает Эмили. – За него отвечает миссис Жилина. Знаете, трудно отпустить ребенка. Когда она будет готова, она мне скажет.

– Я вовсе не это имел в виду, – подавленно возражаю я, понимая, что не знаю, что же именно я имел в виду. Сидя здесь, у смертного одра Андрея, сжимая его ослабевшую горячую руку, я понимаю: единственная правда состоит в том, что скоро я потеряю еще одного из очень немногих людей, которые мне дороги.

– Я не могу сотворить чудо, – мягко оправдывается Эмили. – Все мы смертны. Я сидела у десятков таких же кроватей. Нам просто повезло, что у нас достаточно лекарств, чтобы облегчить его страдания. Такое случается не всегда.