Слезы бегут по щекам миссис Жилина. Она достает из рукава платок и аккуратно промокает лицо. Мне нечего сказать.

– Когда Уильям ушел, Bon Papaуже остыл, а кровь у него под головой начала сворачиваться. Я не знала, что мне делать. Я была одна-одинешенька в чужой стране. На следующее утро я заставила себя сесть на корабль до Нью-Йорка. Я пыталась совладать со своим горем и убедить себя в том, что в Америке все как-нибудь наладится. Однако через несколько недель после приезда я поняла, что беременна.

Она делает глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– У меня не было денег. Я искала работу в музее или галерее, но мне это не удавалось из-за акцента и из-за моего происхождения. Американцев не интересовали студенты с документами об образовании, полученными в Восточной Европе, а имя Bon Papaбыло запятнано из-за его сотрудничества с фашистами и Советами. Пройдут годы, прежде чем немцы его поколения будут реабилитированы искусствоведческим сообществом. Священник православной церкви, давший мне приют, устроил меня уборщицей и помог найти жилье. Родились Андрей и Катя. Я кое-как протянула четыре года, работая по ночам, пока они спали в квартире соседей. Но мои силы подходили к концу. Однажды днем, когда дети играли, я заснула, и Катя сильно обожгла руку о плиту. Я была в отчаянии. Я знала, что одна я больше не выдержу.

– Я вам сочувствую, – шепчу я, тронутый и образом беззащитных детей – Кати и Андрея, – и самим ее рассказом.

– Я следила за новостями в области искусства, – продолжает миссис Жилина, будто не слыша моих слов. – Я знала, что Уильям вернулся из Европы и был введен в совет директоров Метрополитен-музея. Я пошла к нему. Я рассказала ему о Кате и об Андрее и пригрозила, что если он мне не поможет, обо всем узнают репортеры. Уильям ответил, что власти депортируют меня, так как я живу по фальшивым документам. А я сказала, что мне уже все равно. Мне больше нечего было терять. И мы пришли к соглашению.

– Он вас поддерживал.

– Нет! – выкрикивает она. – Он дал мне работу в Метрополитен-музее – работу, для которой моего образования было более чем достаточно. И он дал мне определенную сумму, чтобы мы могли вести достойную жизнь. Я настояла на том, что беру деньги в долг. Мне платили не так уж и много за мою работу в Метрополитен-музее, но как только я получила необходимые материалы, я стала делать лубки, чтобы заработать деньги.

– Лубки?

– Лубок – это цветная литография. Традиционное народное искусство в России. Я старила свои лубки, чтобы дилеры могли выдавать их за дореволюционные. Чем старше лубок, тем больше он ценится. Приобретя необходимые навыки, я перешла на иконы.

Миссис Жилина крепко сжимает платок в кулаке, и в ее голосе снова появляется уверенность.

– Именно так я и познакомилась с отцом Владимира. Он был курьером дипломатической службы и продавал лубки и иконы – настоящие, вывезенные из России. Мы начали работать вместе. Он продавал мои копии клиентам в Цюрихе и Лондоне, выдавая их за оригиналы. Целый ряд моих литографий в результате оказался в музеях, и здесь, и в Европе. Я зарабатывала более чем достаточно, чтобы выплатить долг Уильяму и дать должное воспитание Кате и Андрею. Все шло так хорошо, как я и не надеялась. Дети выросли. И вдруг однажды Катя позвонила мне из университета и сообщила, что ей предложили место в «Терндейл» и что она согласилась.

Голос миссис Жилина дрожит от гнева.

– Почему вы не рассказали Кате правду? – спрашиваю я.

– Я боялась, что она станет презирать меня или, еще хуже – что у нее появится привязанность по отношению к Уильяму.

– Но это же не причина.

– Вас никогда не насиловали, – сердито возражает она. – Вы никогда не воспитывали ребенка, который так отчаянно хотел узнать своего отца, что не проявлял любви к вам. Потерять Катю из-за Уильяма – хуже этого я ничего не могла себе представить.

В голосе миссис Жилина слишком много боли, чтобы не верить ей.

– Вы позвонили Уильяму?

– Позвонила. Он посмеялся надо мной, заявив, что как следует позаботится о Кате. Я сделала все, чтобы Катя и Андрей ничего не знали ни о нем, ни о том, как они пришли в этот мир. Я не хотела, чтобы они несли эту ношу вместе со мной. И теперь Уильям использовал мои же усилия против меня. В тот день я поклялась, что он заплатит за все, что совершил. У меня осталось одно оружие – мне было известно, где спрятана коллекция Линца. Восточные немцы использовали бывший охотничий домик фон Штернов как правительственную дачу, сводя на нет все попытки заполучить картины. Я стала ждать подходящего момента. Осенью 1989 года правительство Восточной Германии было свергнуто. К тому времени со мной уже работал Владимир, и он сумел воспользоваться неразберихой, чтобы заполучить картины до того, как это сделал бы Уильям. Я снова стала ждать случая, а потом выставила Брейгеля на аукцион, надеясь привлечь внимание Уильяма. Он купил картину, а затем начал наводить справки о продавце, принюхиваясь к наживке.

– Получается, вы выжидали целых тринадцать лет, прежде чем продать Брейгеля, – делаю вывод я, сбитый с толку такой хронологией. – Но почему именно тринадцать лет спустя? Потому что у Андрея были финансовые трудности?

– Андрей умен, – с укором произносит миссис Жилина. – Он брал деньги у «Терндейл», но никогда их не терял. Записи торгов, которые вы видели, были сфальсифицированы специально для Уильяма.

– Так вот почему у фонда по-прежнему есть миллиард долларов в активе. – Я неожиданно понимаю, насколько это очевидно.

– Именно, – соглашается она. – Андрей инвестировал деньги «Терндейл». Вопреки тому, во что верили вы и Уильям, инвестиции приносили доход. И настолько хороший, что он покрывал все расходы фонда, дал возможность выкупить поддельные акции и оставил нас в плюсах на несколько сотен миллионов наличными.

Я был дураком. Мне следовало бы засомневаться в отчетах Андрея сразу же, как только я их увидел: он потерял очень много денег за слишком короткий промежуток времени. У трейдеров есть старая поговорка: великий трейдер прав чуть больше, чем в половине случаев, а ужасный трейдер – чуть меньше, чем в половине случаев. Никто не мог так упрямо ошибаться, как Андрей, если верить его отчетам. Мой профессор по бухучету был прав: любое мошенничество становится очевидным, стоит только признать его возможность.

– Мы хотели, чтобы Уильям верил: «Терндейл» обанкротится, – продолжает миссис Жилина. – Он должен был быть в отчаянии во время заключения сделки.

– Чтобы вы смогли получить за коллекцию побольше?

– Это не самое главное. Чтобы осуществить планы Андрея, фонду нужны были значительные свободные средства. А я должна была перехватить контроль над «Терндейл» у Уильяма, чтобы поставить во главе компании Катю. Это мои подарки детям. Но гораздо важнее суммы как таковой было согласие Уильяма на условия сделки.

– Какие условия? – требую я, снова раздраженный тем, что не понимаю ее.

– Тринадцать лет – это очень долгий срок, – говорит миссис Жилина. – Но восемьдесят картин почти восьмидесяти художников – это очень сложно, даже для меня. Я не могла позволить Уильяму и его экспертам проверять мои подделки дольше, чем одну ночь.

– Вы разорили Уильяма, – говорю я, пораженный хитроумием ее мести.

– Хуже, – спокойно отвечает она, снова начиная раскачиваться в кресле. – Я унизила его. Он гордился тем, что разбирается в искусстве и бизнесе. Я сделала из него дурака.

– Где же настоящие картины?

– Они были доставлены в Метрополитен-музей сегодня днем, вместе с оригиналами записей профессора фон Штерна, где выдвигаются аргументы в пользу их подлинности. Большинство картин наверняка можно вернуть владельцам. Мне только жаль, что я не увижу лица Уильяма, когда он прочитает об этом в газетах. Я молю Бога дать ему пожить достаточно долго, чтобы полностью вкусить свой позор – так, как я вкусила свой.

Чем больше миссис Жилина мне рассказывает, тем ужаснее она становится в моих глазах.