В этот миг меня охватило чувство необыкновенной, пьянящей силы, которая способна вырвать из всей окружающей гнуси, из вязкой и до отвращения чуждой толпы, засосавшей меня и заставляющей переставлять тяжёлые негнущиеся ноги, несущей с собой в мразь и мрак. Всё более непреодолимым становилось желание ринуться к свету, в комнату, в тепло и уют, к чистоте занавесей, к столику, на котором лежит открытая, может быть мною в детстве, недочитанная книга, чудесная книга об ином мире, где царствует доброта, благородство, любовь, разум…
В эти несколько секунд я не владел собой, как лунатик, бредущий с закрытыми глазами и вытянутыми вперёд руками по коньку крыши.
Я невольно замедлил шаг, наступил идущему сзади на ногу, и тут же получил удар кулаком по затылку, приправленный смрадной руганью.
Захваченный волшебным видением, я не сразу понял, что меня оскорбили, и с запозданием огрызнулся. И всё же не затевать драку в строю у меня, слава богу, сообразительности хватило. Конвой мог понять нашу сопотню превратно и применить оружие — без предупреждения.
— В лагере потолкуем, — пообещал я обидчику мысленно. — За всё ответишь, баклан. [177]
— Чо, Юрок, рвём когти? — нетерпеливо шепнул мне Коля.
— Да иди ты, знаешь куда…
Борщук задёргался, но я не выпускал его руки, и он обругал меня. Вот уж: голодной куме…
Удивительно, однако чувство обиды быстро рассосалось, и пред моими глазами, теперь уже в воображении, вновь возникла комната, залитая ярким и почему-то, мне мнилось, счастливым светом.
— Прекратить разговоры! — рявкнул ближний вохровец и клацнул винтовочным затвором.
— Разгрыз бы гада на куски, — процедил сквозь зубы Борщук штампованную угрозу, то ли вохровца, то ли меня имея в виду.
Колонна миновала посёлок, повернула направо, и зашлёпали, теперь уже почти в полной тьме, по дороге между сопок — к лагерю.
Наконец-то добрались до вахты с высоченной аркой ворот, на верху которой чётко вырисовывался на фоне серого неба чёрный силуэт пятиконечной звезды. Ввалившись в зону, мы бросились к зданию клуба-пищеблока. Ужин, конечно же, остыл, что вызвало всеобщее бешеное возмущение и поток тошнотворной брани. А в моей душе звучала прекрасная мелодия песни Сольвейг, и воображение послушно воссоздало в мельчайших деталях ту комнату. И я испытывал наслаждение, присутствуя в том призрачном мире. Реальная жизнь протекала сейчас как бы мимо меня. Как на экране кино.
Я не стал качать права за незаслуженно полученный подзатыльник. Да и сил не осталось на что-то ещё, как раздеться и опуститься на своё место койки-вагонки. Всё тело моё было наполнено гулом, будто я превратился в трансформаторную будку.
— Ну и бздила же ты, Юрок, — зудил меня Борщук.
— А ты — дурак. Тебе лишь бы рвануть. А куда ты убежишь, куда? За биркой на ногу? [178]
Коля подумал и уже более миролюбиво спросил:
— Заметил ту хату с открытым шнифтом? Во куда скок залепить… Куркули! Богато фраерюги живут. Натаскали! Шмалял бы таких куркулей…
— За что? — не удержался я.
— Кровь из нас пьют! И от ней жиреют. Добро всякое гребут к себе. Собственные хаты строют…
В другое время я обязательно и серьёзно поспорил бы с Колей и, логически рассуждая, положил бы на обе лопатки (не напрасно вечерами, если не очень уставал, читал и перечитывал школьный учебник логики, присланный из дому по моей просьбе), но сегодня у меня не только руки-ноги, язык еле ворочался. И я промолчал, подивившись, как по-разному мы увидели одно и то же.
Коля, умостившись рядом, видимо, не столь зверски усталый, мечтал вслух: оказавшись на воле, «казачнёт» у мента «дуру» и, пригрозив ею, грабанёт сберкассу. И уж тогда всласть вкусит красивой жизни. Этот бред я от него уже не в первый раз слышу. Ох, доболтается Борщук…
— Брось, Коля, чушь молоть. Это блатные тебе мозги загадили: чемодан денег, рестораны, бляди… Всё это — вонючая параша. Для таких деревенских лопухов, как ты. Спи давай. Завтра вкалывать — в траншее.
— Морду тебе набить за такие слова. Фраерюга! — окрысился Борщук. И повернулся ко мне спиной.
Как же: не дал помечтать, обидел.
Я не ответил. Тоже мне — блатарь нашёлся. Сам рассказывал, что с одиннадцати лет стал робить, как вол. В колхозе в три погибели гнулся с темна до темна. А в тюрьме малость пообтесался и в блатные метит. О лёгкой и красивой жизни бредит. Завтра тебе будет лёгкая и красивая — по два кубика [179]на рыло. Но о рытье траншей не хотелось думать, и я опять вызвал в своём воображении ту комнату, представив себя в ней рядом с девушкой, очень похожей на Милу. Но с горечью осознал, что это — самообман. Мила никогда не пожелает быть вместе со мной. Такова расплата за мою глупость. Выходит, променял я то окно и ту светлую девочку на вонючий барак и каторжный труд без роздыху. Мила, Мила…
Неведомая сила понесла меня в плотном потоке, в алых всполохах к какому-то необычайному источнику света. И я догадался, что свет этот — из того окна. Хотя само окно отсутствовало, но я-то знал, откуда льётся этот бело-бархатистый свет…
…Мужику, которого подсекла змея-рельсина, ампутировали обе ноги. По колено. И, хотя лагерный опер завёл на него «дело» и дотошно допрашивал всех нас, занятых тогда на разгрузке, доказать «куму» умышленное членовредительство не удалось. И поговаривать стали, что зека, действительно, представили на актирование. И он со дня на день ждал освобождения.
А мне предстояло провести за колючей проволокой ещё три года и десять месяцев. Зато Коле Борщуку — полтора месяца. Всего-навсего!
Стою я раз на стрёме…
Стою я раз на стрёме,
Держу в руках наган,
И вдруг ко мне подходит
Неизвестный мне граждан.
Он говорит: — В Марселе
Такие кабаки!
Такие там мамзели,
Такие бардаки!
Там девочки танцуют голые,
Там дамы в соболях,
Лакеи носят вина,
А воры носят фрак.
Вытаскивает ключик,
Открыл свой чемодан.
Там были деньги — франки —
И жемчуга стакан.
— Бери, — говорит, — деньги-франки,
Бери весь чемодан,
А мне за то советского
Завода нужен план.
Советская малина
Собралась на совет.
Советская малина
Врагу сказала: — Нет!
Мы сдали того суку
Войскам НКВД.
С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде.
Нам власти руку жали,
Жал руку прокурор,
И сразу всех забрали
Под усиленный надзор.
И вместо благодарности
Не дале как вчера
Последнюю малину
Прикрыли муосра.
С тех пор имею, братцы,
Одну лишь в жизни цель:
Ах, как бы мне добраться
В ту самую Марсель,
Где девочки танцуют голые,
Где дамы в соболях,
Лакеи носят вина,
А воры носят фрак!
Антисанитарная пайка
1950, конец лета
Не услышал я, как стоящий на стрёме [180]шустрец из бригады аля-улю [181]завопил на весь барак: «Атас! [182]Мусора!» Не смог выпутаться из упругой паутины сна и после чьего-то болезненного тычка в бок. Очнись я в тот миг, ничего особенного не произошло бы. Для меня, по крайне мере. Но я чувствовал себя так, словно меня опять затолкали в смирительную рубашку и подтянули — пятки к затылку — под потолок: ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Настолько накануне мы с напарником наломались в траншее. Чтобы проклятую норму (по два кубометра мёрзлого грунта на рыло) вырубить и не попасть в число «минусовиков».