Кличку Гиммлер, стандартную для вертухаев почти любого советского концлагеря, зеки пришпандорили капитану Тишанову — не оторвёшь. Хотя никакого внешнего сходства лагерного кума с рейхминистром, как ни приглядывался, не обнаружил. Плюгавенький недоросток эсэсовец и длинный сутулый оперуполномоченный внешне более чем не походили один на другого. Вероятно, опера прозвали Гиммлером потому, что в лагере уже был начреж Гитлер и начальник хозяйственной части Геринг. Для компании им не хватало Гиммлера, и его придумали.

В любую погоду он угрюмо и неподвижно стоял возле нарядчика, отсчитывавшего пятёрки выпроваживаемых за зону строителей коммунизма.

Мне хорошо запомнилось удлинённое лицо опера с вертикальными резкими складками на щеках, но я никогда не видел его глаз, поэтому не знаю ни их цвета, ни выражения — в тёплое время года их затенял козырёк низко надвинутой фуражки, в холодное — шапки, тоже нахлобученной до переносицы. Отличительной чертой его можно назвать постоянное курение — дымящейся папиросы он не выпускал изо рта. Говорили, что курит он только «Беломорканал».

Любые шутки или замечания в свой адрес он пресекал решительно, отправляя безмозглого шутника или дерзкого выскочку в трюм. От трёх до пяти суток.

Среди зеков кум слыл злыднем, и его все дружно ненавидели — и за должность, и за характер. Для меня это была загадочная личность. Он, оставаясь непроницаемым, знал всех до единого своих подопечных и всё о каждом. Полагаю, положено по должности. По крайней мере, такие слухи о нём волнами прокатывались в замороченных головах зеков.

Рассказывали о таком случае, который, верю, мог произойти в действительности. По строго секретным каналам, о которых знали и которыми пользовались всего несколько авторитетных воров в «законе», на «Камушек» был доставлен «подогрев» — очень большая (по лагерным меркам) сумма денег и пакет с сухим опием. В заначке, в одном из забоев, о которой оповестили лишь одиного зека — пахана Адика Чёрного, был притырен конь. [206]А наутро, когда зеков пустили в рабочую зону и Чёрный первым шагнул в тот самый забой, то остолбенел: на перевёрнутой тачке сидел с неизменной беломориной в зубах Гиммлер, в компании двух надзирателей. Заначка, конечно же, была уже опустошена.

Блатные люто ненавидели опера за то, что он, как и начреж, не брал на лапу. В отличие от некоторых других начальников. Меня поражала осведомлённость опера. Она мне казалась сверхъестественной. Он предотвратил два побега, несколько раз изымал изготовленные в карьерной кузне пики — остро оттянутые металлические штыри величиной с локоть и с рукоятками. Пики предназначались для «шумка». Признаюсь, что поступки загадочного опера вызывали у меня удивление и даже — восхищение. Мне, наивному фраеру, казалась невероятной способность капитана Тишанова расшифровывать настолько скрытое, что и сам Шерлок Холмс, пожалуй, спасовал бы. А он — расщёлкивал, как белка орехи. Тогда я ещё не представлял, насколько это просто.

…Соседнее с моим место долго пустовало. Суеверные зеки не хотели его занимать — боялись, что оно ввергнет их в беду — непременно. Голый щит по вечерам, перед сном, и на меня нагонял тоску.

Но вот, возвратившись с «Камушка», я заметил, что кто-то поселился на несчастливом месте. Вскоре появился и новый мой сосед — среднего роста, худощавый, ничем не примечательный зек лет тридцати. А может, и старше. Он быстро глянул на меня, словно полоснул взглядом светлых глаз в чёрных ресницах. Брови у него тоже были чёрные, а волосы — светлые. Он приблизился почти вплотную и негромко произнёс:

— Лёня.

Я назвал себя.

Всё. Больше за весь вечер он не вымолвил ни слова. Но о чём-то размышлял про себя. Странный мужик. Впрочем, что странного — просто в себе сосредоточенный.

Утром соседа моего бугор назвал капитаном.

— Неужели — моряк? — подумал я.

Держался Лёня среди зеков уверенно, с достоинством, но не вызывающе. По-свойски. Сразу видно было — не слабак. И цену себе знает.

Я работал в одиночном забое и не видел капитана весь день. А вечером, на вахте, на него кивнул Гиммлер. Повернулся и пошагал к себе, в штабной барак. Рядом с Лёней пристроился надзиратель. Провожал, чтобы тот не заблудился. До самой двери оперова кабинета.

В бараке сразу начались пересуды: уж не кумов ли «племянничек»? Глупости, конечно. Мало ли вокруг вздорных и бестолковых. Да и пуганые вороны все.

Вернулся в барак Лёня лишь перед отбоем. Разделся и лёг спать. Но успел перед этим умыться и выпить кружку кипяченой воды. И — никому ни о чём.

Впервые я его рассмотрел: жилистый мужик. Мускулатура отлично развита. Прикинул: наверняка — спортсмен. А точнее — боксёр. Хотя может оказаться и борцом. Спрашивать, однако, не стал. Излишнее любопытство могут неверно истолковать окружающие.

На следующий день повторилось то же самое.

Видя, что на ужин сосед по нарам не успевает, я взял его кашу: ложку овсянки с каплей подсолнечного масла. И, хотя это было строжайше запрещено, вынес миску под полой бушлата. И когда за несколько минут до сигнала сосед возвратился от опера, я вынул из тумбочки остывшую кашу и протянул ему миску. Он, не проронив ни слова, принял посудину, извлёк складную ложку, подчистил «жуй-плюй» и сказал:

— Спасибо, браток.

На сей раз его пригласил на беседу бригадир, и пока они толковали, я уснул.

Когда его в третий раз опер увёл с собой, то в бригаде состоялась небольшая беседа о поведении новичка. Оказалось, что опер шьёт капитану «дело» о подготовке к побегу, выясняет его возможных соучастников, пособников и тех, кто знал или мог знать о готовящемся преступлении. А дело началось в лагере, откуда капитана срочно этапировали на «Камушек» после базара, на котором Лёня возьми да и ляпни, что запросто может отвалить из зоны — хоть завтра. И обосновал это заявление примерами из своей биографии. Действительно, не такие препятствия удавалось брать, когда служил командиром разведроты. Разумеется, среди слушателей нашёлся тот самый, что передал трепатню бывшего разведчика коллеге капитана Тишанова. Лёню немедленно изолировали и срочно этапировали на штрафняк. С ним приехало и «дело», которым занялся — без отрыва подозреваемого от процесса трудотерапии — капитан Тишанов. Всё очень просто.

— Чего он от тебя хочет? — спросил я Лёню.

— Чтобы я исчез. А я упираюсь.

Оценив шутку бывшего разведчика, я больше вопросов не задавал на эту тему.

Так продолжалось с неделю — утром Гиммлер провожал нас на трудовые подвиги, вечером встречал, а Леонида Алексеевича Курбатова, осуждённого, кстати сказать, за сопротивление властям и ещё что-то, за что конкретно, я не знал, приглашал к себе. Расспрашивать об этом считалось неприличным. Лёня же — помалкивал.

Вскоре Лёня скатал свой жиденький опилочный матрасик и сказал мне:

— Ухожу на свободные нары. Расскажи всем, что не поладил со мной. Так лучше будет.

— А что я сделал? — растерялся я.

— Ничего. Спасибо, браток. Допёк меня гражданин начальник. Невтерпёж.

И он перебрался на пустую вагонку.

Вечером, после съёма, Лёня близко подошёл в отстойнике и, вроде бы и не ко мне обращаясь, а говоря куда-то в сторону, сказал:

— Рубаловку, [207]браток, не приноси. Я с поваром договорился.

И отошёл в сторону. Я догадался, а точнее почувствовал: что-то он затевает. Прекрасно осознавая, что спрашивать об этом нельзя, промолчал. Но подумал: «Неужели он решил Гиммлеру шею свернуть?»

От бывших фронтовиков можно было чего угодно ожидать. Но то, что он меня отшивает от будущего «дела», было совершенно очевидно.

Я, правда, не захотел трезвонить всем о мнимой ссоре с капитаном — и так все знали, что мы разминулись. А для Курбатова события, похоже, развивались всё неблагоприятнее. Опер предупредил его: если Лёня продолжит запирательство, тот вынужден будет воздействовать на него более жёстко. Изменение режима могло состоять в том, что ночевать он будет не в бараке на матрасе, а в карцере. На голом деревянном щите. Или на полу. Бетонном. И, как положено, — раздетым до нижнего белья.