Днём в медчасть надзиратель привёл Мясника на врачебное освидетельствование. Пострадавший утверждал, что споткнулся, упал и повредил руку осколком разбитой бутылки. Степан Иванович осмотрел рану и подтвердил: рваная, не ножевая. Он знал, на какое стекло наткнулся бандюга Фадеев (фамилию его я запомнил навсегда). По указанию Помазкина я обработал рану. Мясник морщился, но терпел. А после peзкo пoтpeбoвaл у врача:

— Дай чего-нибудь от боли, лепила.

Степан Иванович не пожелал конфликтовать с бандюгой, распорядился:

— Кээн.

Я выдал соответствующее: кодеин. Одну таблетку. Пострадавший так и не пожелал взглянуть мне в глаза, но не проявлял и агрессивности, хотя, мне казалось, готов был вцепиться в меня в любой миг рукой, оставшейся целой, а то и зубами.

Я не то что успокоился, нет, но страхом не маялся. Правда, когда он удалился, всё ещё в сопровождении надзирателя, мне стало перед ним стыдно. За то, что причинил боль человеку. И как ни странно, даже испытал к нему жалость.

За день до знаменательного в моей жизни события возвращался с обхода ШИЗО по дорожке вдоль запретной зоны и издалека заприметил двигавшегося навстречу Мясника. Его появление было принято мною почему-то как сигнал большой опасности. Сначала я надеялся, что он свернёт к юртам и мы разминёмся, однако этого не произошло. С каждым шагом расстояние между нами сокращалось, а тревога нарастала, и я опасался, как бы она не захлестнула меня. Запретка находилась справа, и я, не сходя с дорожки, шёл по самой её кромке, чтобы Мясоруб не смог оттеснить меня от проволочного заграждения и отрезать путь к спасительному отступлению. Мгновенно у меня созрел план: в случае нападения защищаться чемоданчиком, шагнуть к контрольной полосе и попытаться выбраться на неё. Конечно, вышкарь будет стрелять, и кто знает, чем стрельба для нас закончится. Однако ничего другого мне не оставалось.

Поравнялись. Я перехватил чемоданчик в левую руку. Вижу Мясника боковым зрением. Самый опасный момент, когда он окажется за моей спиной. Почти невозможно не повернуть голову вслед Мяснику. Сердце моё отстукивает с металлическим звоном. Стараюсь оставаться спокойным, а сам напрягся и приготовился к прыжку в сторону запретки. Шаг. Другой. Ещё. Ещё… Не выдерживаю и оглядываюсь. Поворачивается и Мясник. Ехидная ухмылка кривит его губы: угадал, что я трушу. Забавно ему, душегубу. Такому и в самом деле терять нечего. А мне есть: мама, отец. Я им нужен. И они мне. Но в это мгновение огромная сковывавшая тяжесть спадает с меня: опасность миновала. Чувствую выступившую меж лопаток испарину. И мне становится так погано за свой испуг. Я себя чувствую оплёванным. Опять струсил! Сколько можно?!

Это была наша последняя встреча. А короста на шее сошла лишь через пару недель, когда я поступил на работу. На отделку Челябинского театра оперы и балета лепщиком-формовщиком к великолепному мастеру своего дела Васе Кузнецову. Жаль, что мало с ним пришлось поработать, — на службу в армию призвали. По моему личному заявлению в военкомат. Как наставлял меня коммунист с тысяча девятьсот восемнадцатого года (он же в будущем зек) Леонид Романович Рубан, носивший лагерную кличку Комиссар.

P.S.А сегодня для всех наступило всего-навсего двадцать восьмое мая пятьдесят четвёртого года. День моего рождения.

Редко какую ночь доковский медпункт оставался незанятым «гостями». Обычно его захватывали развязные блатные: то выпивку затеют, то карточную игру по-крупному, то Дуньку приведут и куролесят с ней (с ним) чуть ли не до съёма. Даже для всемогущих блатных слишком большой роскошью оставалась баба на всю ночь. Правда, это ограничение не касалось пахана, этакого лагерного диктатора и истинного его начальника. Для него охотно «лукались» в рабочую зону, небезвозмездно разумеется, вольные проститутки или поддавали вольнонаёмные сотрудницы ДОКа. Охотно на платную случку рисковала сторожиха конторы, бывшая зечка и жена врага народа, какого-то большого военачальника, расстрелянного незадолго до начала Великой Отечественной. Причём откупал бывшую командирскую супругу Паня Пан персонально, не подставлял под хор истекавших похотью блатарей рангом пониже. Что пахану зачлось впоследствии, и, по-видимому, не в его пользу.

К несчастью для нуждающихся в медицинской помощи зеков свора урок облюбовала для своих целей именно медпункт. А когда наклёвывался серьезный толковище, дежурного фельдшера бесцеремонно выдворяли из медпункта — иди гуляй где хочешь. Я, например, часами бродил с чемоданчиком, размалёванным алым крестом, по цехам, проклиная (про себя) банду уркаганов, присвоившую себе беспредельную власть и использовавшую её с самодурской безотчётностью и безоглядностью. Впрочем, в этом суждении я тогда оказался не совсем прав, кое за что и блатарям приходилось подчас отвечать, и даже очень сурово. В таком случае возмездие могло закончиться кровавой расправой. Его, виновного, просто зарезали бы. И эта обычная для воров расправа имела прямое отношение к доковскому медпункту. И ко мне. Но не будем забегать вперёд, сейчас — о другом речь.

Однажды зазевавшемуся (или решившему покантоваться) зеку на пилораме отхватило напрочь пальцы левой руки, и он рыскал, истекая кровью, по ДОКу — искал дежурного фельдшера. А я преспокойно расхаживал от нечего делать в соседнем, строгальном, цехе и размышлял о планах и цели своего вольного будущего.

На помещении же медпункта висел замок, а ключ лежал в моём кармане. Когда несчастный всё же отыскал меня, то пригрозил «замочить» за то, что самовольно покинул своё рабочее место. А мог ли я оставаться в медпункте, если там развлекались с педерастом Зойкой двое воров из ближайшего окружения пахана. После этого случая я вынужден был пойти с жалобой к Пану. Он меня выслушал и раздражённо отрубил: