P.S. Одиннадцатого марта две тысячи девятого года по центральному телевидению показали несколько сюжетов из жизни современных заключённых и один из них о зеке, не пожелавшем жить на свободе. После многих лет пребывания в неволе он не представлял, как здесь, не за колючей проволокой, существовать, и написал начальнику лагеря слёзное письмо «оставить его в зоне ещё на год или два». Его просьбу уважили.

Многие несчастья приключались со мной почему-то в праздники. Или накануне. Разумеется, случайные совпадения. Хотя и походили на цепь закономерных явлений.

Накануне светлого дня солидарности трудящихся всего мира — от участия в этих торжествах с разноцветными флагами и воздушными шарами у меня с детства сохранился условный рефлекс радости — мы занимались обычным делом — изготовлением железобетонных строительных конструкций. Мне выпала блатная работёнка срубать зубилом наплывы и заусеницы, а также замазывать раствором раковины. За что я и взялся с увлечением. Даже — подъёмом.

День начался как по заказу: солнечный, по-весеннему тёплый и ласковый. И безветренный. Что здесь, в Сибири, редко бывает.

В радужном настроении, какое весьма нечасто накатывало на меня за минувший год, я чередовал зубило с мастерком и даже мурлыкал себе песенку про утро, красящее «нежным цветом стены древнего Кремля». Как ни странно, в тот момент я не чувствовал себя отринутым от общества, того, что осталось за колючей проволокой. Мысленно я находился там, на украшенных кумачом и чисто подметённых челябинских улицах, cpeди радостно возбуждённых и нарядно одетых людей. И даже услышал — по памяти — игру духового оркестра с вырывающимся резким звуком трубы и рассыпающимся горохотом медных тарелок.

Братишке повезло. Не то что мне. Хорошо, что ему хоть повезло. Завтра поутру он, наверное, окажется в ликующей колонне и, возможно, понесёт какой-нибудь транспарант с лозунгом вроде: «Мир, труд, май» или: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Отец непременно никуда не пойдёт, а будет смаковать что-нибудь за обильным по такому поводу столом. Пельмени, наверное, уминать. С уксусом, горчицей и хреном. И с обязательной бутылкой. «Особой московской» с белой сургучной головкой, заранее припасённой ради праздничного дня.

У меня слюни потекли от воспоминаний о домашних пельменях. Пришлось переключиться с застолья на не столь аппетитные, но не менее желанные воспоминания: я очутился в нашем зелёном свободском дворе с нежной травкой под заборами. Но не успел с великим удовольствием и даже наслаждением пройтись по двору и рассмотреть всё вокруг, как возникла передо мной поджарая фигура бригадира в новенькой зековской униформе. Дядя Миша торопливо глянул на меня и приказал (командирская закалка, фронтовая!):

— Кончай, Рязанов, мазать. Быстро на полигон. Плиты будете разопалубливать. С новеньким. С Лавровым Листом. Он на месте. И в курсе дела, шалава. Вперёд!

Я положил мастерок в ведро, спрятал его между штабелей готовой продукции и направился на производственную площадку, которую почему-то — с лёгкой руки бригадира — прозвали полигоном. А на самом деле на ней лежали, твердея, в разборных деревянных и металлических формах, смазанных солидолом, железобетонные балки, плиты и прочие детали будущих домов. Кстати, в мои обязанности входила поливка бетонных отливок утром и вечером, перед съёмом. Чтобы не растрескивались.

Напарник, в самом деле, поджидал меня, прислонившись спиной к тёплому штабелю.

— Здорово, кацо, — поприветствовал его я.

— Прывет, дарагой, — ответил он, но сам не двинулся с места и глаз не открыл.

— Какие плиты разопалубливать, а какие штабелевать? — спросил я. — Ка шестнадцать или ка тридцать восемь?

— Откуда я знаю, дарагой? — эмоционально ответил напарник, не меняя позы. — Нычиво нэ знаю.

Пришлось мне отправиться на поиски бригадира, которого, кстати, не очень просто было отыскать на обширной промплощадке.

— Я же растолковал Лавровому Листу, — возмутился бригадир. — Он чего темнит, этот Кобелидзе?

«Странная фамилия, — отметил я. — По-русски, значит, Кобелев?»

Дядя Миша, отпустив пару крепких словечек в адрес тупого Лаврового Листа, он же Кобелидзе, объяснил, что нам надо делать на полигоне.

Когда я вернулся на площадку, мой напарник крепко спал. И даже похрапывал во сне. Во выдрессировали человека — стоя спит! Как лошадь.

Я его разбудил, и он недовольно, даже капризно стал что-то бубнить непонятное и надевать рукавицы-верхонки.

— Плиты удобнее голыми руками брать, — просветил я новичка.

— Порану, болет будэт, — возразил он.

«Ну бог с тобой», — подумал я и не мог не подивиться, какая у него белая и пухлая кисть руки. Видать, траншей копать не приходилось. Из интеллигенции, наверное. Какой-нибудь бывший начальничек. Трудно таким бедолагам приходится здесь, не приученным с детства к физическому труду. Но ничего, я помогу ему освоиться. Поначалу. Пока не втянется. А там, после, привыкнет.

— Давай сначала сделаем тяжёлую работу, — предложил я. — Плиты уложим. А после — опалубки поснимаем. Идёт?

— А что, силно чижолые эти… дуры? — озабоченно и вопросом на вопрос ответил новичок. И дотронулся ногой до плиты.

— Как тебе сказать… В этой килограммов шестьдесят. В балке поменьше, пуда два, два с половиной.

— Будэм, дарагой, грузит балка.

— Ладно, — согласился я. — Как хочешь. Как твоё имя?

Балок на полигоне скопилось великое множество, таскать — не перетаскать. Как покойников из анекдота.

Штук пять мы перенесли вдвоём.

Новичок оказался толстым и неповоротливым. И сильно потел. Пот с него лил ручьями. Вдобавок он очень волновался. Злился на что-то. Или на кого-то.

— Так мы и полнормы за весь день не сделаем. Вместе, — поделился я с новичком своими соображениями. — Лучше эти балочки таскать одному. Тебя как звать?

Он ни одного ответа, похоже, не произнёс без встречного вопроса. Странный человек:

— А зачэм тэбэ ымя?

— Неудобно как-то: кацо да кацо. По имени-то — лучше.

— Шалва Нодарович. А тэбэ как зывать?

Так вот почему бугор его шалавой [249]назвал. А я то думал, он ругается. Рассердился.

Познакомились. Я поднял балочку-восьмикилограммовку, взял её на руки, как ребёнка, и понёс.