И вот ведь какая закономерность: почти ни одно воскресенье не дают толком отдохнуть. То есть отлежаться после каторжной недели. То капитальный пересчёт всего «контингента» на плацу или за оградой лагеря устроят — на целый день. То какую-нибудь дурацкую лекцию о международном положении организуют — с холёным, откормленным за наш счёт чином-краснобаем из управления — на летней клубной площадке несколько часов промаринуют. То шмон тщательный всех обитателей лагеря и построек, в том числе и сортиров, — оружие ищут. И не находят ничего. Хотя ножей в зоне — полно. То глобальную инвентаризацию шмоток объявят. И опять на плац. С матрацем, одеялом, подушкой, полотенцем и всем обмундированием, что числится на тебе по вещевой карте, — всё на загорбке тащишь. И если чего-то из тряпья не окажется в наличии — промот. И, следовательно, следующая судимость по соответствующей лагерной проклятущей статье.

Сегодня нам досталась «блатная» работёнка. Как раз для разминки в выходной. Две открытые платформы с рельсами на две неполные бригады. Остальные продолжили отдых в зоне, счастливчики. А почему занарядили неполные бригады, нам объяснили: попок мало. Отдыхают вохровцы. А нам, выходит, не обязательно. Они утомились, потому что нас стерегут, а мы…

— Вы тут не на курорте, — спокойненько ответил на наши неистовые вопли офицер, дежурный по лагерю. Следуя его логике, выходной для зека — курорт.

На объект нас отвезли в кузовной пятитоннке. Трижды по команде садились — не умещались. В четвёртый уместились — коленки к подбородку.

С платформы новенькие серо-синие рельсы важили [176]по деревянным покатам стойками — тонкомером. Металлические многометровые змеи, ударяясь друг о дружку, цвакали, упруго отпрыгивали и, казалось, зло извивались. Одна такая «змея» вскоре подсекла зазевавшегося зека. Ладно, что не из нашей бригады, а то всем за этот несчастный случай пришлось бы отвечать. На всю бригаду штрафные очки начислили б. Зек дико орал, крутясь на грязной земле. Недавно пролил дождь, и мы размесили площадку, на которой штабелем складировали рельсы. И сейчас он в этой грязи валялся, утробно рыча, и изрыгал гнуснейшую ругань.

— Ну что ты, сука, барнаулишь? — вскипел Коля. — Чтоб ты подох, падло!

— Ты чего лаешь, Боршук? — попытался его урезонить я. — А если б — тебя?

— Да и меня — тоже. Все там будем… Дрова. И он бешено рванул вагу на себя.

— Озверел, что ли?

— Озверел! — заорал он и хряснул вагой по металлическому хлысту.

— Знаешь, Коля, я у Брема вычитал про скунса. Есть такой полосатый зверёк, на кошку похож, с пышным хвостом. Как только хищник приблизится к нему, он поднимает хвост, поворачивается к преследователю задом и с силой выбрасывает струю вонючей жидкости. И, что удивительно, никогда не промахивается. Молодой лев по неопытности напал на скунса, и тот ему выстрелил прямо в нос. Так несчастный лев катался по песку, стонал и плакал горючими слезами от отвратительного запаха. А скунс как ни в чём не бывало сидел неподалеку и вылизывал свой зад.

— Ты это к чему базаришь? — насторожился Коля.

— Да просто так, — слукавил я.

Пока возились с искалеченным, работа не прекращалась. Перекрывая отчаянные вопли, через равные интервалы слышалось хриплое надсадное:

— Р-р-а-ассс! Д-д-ва! Толкнули, бля! — И раздовалось режущее слух цвяканье.

А тем временем, чтобы несчастный не истёк кровью, знающие люди, перерубив камнем о рельс кусок верёвки, перетянули раздробленные ноги выше колен. Но кровь всё же сочилась. В грязь… Однако пострадавшему повезло: грузовик, на котором нас привезли, оказался рядом. Изувеченного, который уже обессилил от боли и не кричал, втащили в кузов. Рядом с ним, у кабины, встал стрелок с винтовкой. Что не ускользнуло от внимательных зеков.

— Начальник, смотри в оба, чтобы он на патлах не убежал! Как аграбат в цирке! — посоветовал какой-то шутник.

Об увезённом, казалось, сразу же забыли. А натёкшую кровь размесили с грязью.

Сначала мне показалось, что с платформой мы разделаемся за час-полтора. И это предположение вдохновило на штурмо-ударный труд. А тут ещё и погода повеселела: появилось из-за туч яркое сентябрьское солнышко, пригрело. Многие, и я в их числе, не только посбрасывали телогрейки, но и куртки. А кое-кто стянул и нижнюю рубаху. А мне помогали ещё и разные мелодии, звучавшие внутри меня. Чаще это была песня «Славное море, священный Байкал…».

Однако потная работа, от которой жилы трещали, быстро вымотала нас. Несмотря на то, что от перекура до перекура мы менялись местами: толкачи передавали ваги укладчикам рельсов, а укладчики толкачам — верёвки, на которых перетаскивали металлические хлысты неимоверной, чудовищной тяжести.

Оставшийся на шабаш рельс мы еле подняли всей бригадой.

Ноги мои дрожали в коленях и подсекались. Хотелось тут же упасть и не вставать, пока в тело не просочится достаточно живительной силы.

День быстро угас. Пока нас неоднократно пересчитали да сняли с постов конвоиров, дневной свет совсем померк. Охранники забеспокоились. А нервничали они, оказывается, потому что машина не вернулась. То ли поломалась, то ли шофёр, сделав положенную ходку туда-сюда, в гараж подался — никто не знал. И начальник конвоя принял рискованное решение: вести нас пешим строем. Возможно, он надеялся, что грузовик попадется навстречу. Да и ждать было нельзя — надвигалась темь.

Отношение к нам начальника конвоя сразу потеплело. Он уже не приказывал, а как бы увещевал. И «ребятами» даже назвал однажды.

— Бздят попки, — сказал с ехидцей Коля. — Подстроить им заячью морду — рвануть на «ура»?

— Какой рывок? Еле на ногах стоим, — промямлил я.

Борщук загадочно ухмыльнулся. В строй мы встали рядом. Я — слева крайним в пятерке. Не без умысла. Взяли под руки друг друга. Двинулись. Начальник конвоя даже не стал нам «молитву» читать.

Стемнело. Шлёпали по лывам, не разбирая дороги. Под ногами чавкало и хлюпало — да мат громыхал. То и дело слышалось:

— Прекратить разговоры! Подтянись!

Конвоиры подсвечивали нам нагрудными фонарями. Окрики не растягиваться и подтянуться тоже не помогали, и колонну время от времени останавливали. Слава богу — не приказывали лечь. Вероятно, и вохровцам не до шуток было. Мне каждый шаг поначалу давался с огромными усилиями, будто к ноге по кирпичу привязали. Но после — ничего, разошёлся, легче стало. Двигались мы пустырём, потом мимо высоких заборов, за которыми темнели силуэты корпусов железнодорожных мастерских. Но вот показался первый жилой одноэтажный дом, второй… Колонна втянулась в узкую улочку посёлка железнодорожников.

— Эх, какой фарт выпал, Юрa, — прошептал мне Борщук. — Падлой буду, ежели не чухну… Рванём, а? Набздюм.

— Да заткнись ты: попугай услышит, шмальнёт в строй.

— Да xуй с ним, нехай шмальнёт.

— Других может поубивать.

— Чего ты за других переживаешь? Всё это — дрова. Рвём когти?

Я крепче прижал Колин локоть. Вот чокнутый: помешался на побегушке, не думает о последствиях…

И тут произошло то, что меня поразило, и я моментально забыл обо всём: о вязкой, раскисшей дороге, словно присасывавшей подошвы моих кирзовых ботинок, строе, в котором шагал частью десятиножки, и даже о чокнутом Коле Борщуке, товарище и враге. Обо всём я забыл: передо мной, слева, возник и медленно поплыл мимо большой одноэтажный дом с огромным распахнутым окном, ярко освещённым изнутри. Это было сказочное видение, почти мираж. Ветерок колыхал белые тюлевые занавеси. Под апельсинового цвета шёлковым абажуром с кистями, свисавшим с потолка, горела сильная электролампа — ослепительно белым светом. На круглом столе, посредине комнаты, застланном вязаной, бордового цвета, скатертью, лежала открытая книга. В комнате — ни души. Кто-то ещё недавно сидел за столом и читал ту книгу…

Для кого-то, возможно, обычная обстановка подействовала на меня ошеломляюще: мгновенно вспомнилось другое окно и за столом под похожим абажуром — она, угловатая и худая девушка-подросток… Мила.