Этот Михаил Борисович, как понял Павел из его рассказов, к началу революции был себе благополучно в Вене. Вовремя перевел их России все дела и немалые деньги. Ой, ну там тоже была война, но все-таки не сравнить. А он успел еще до войны, и семью перевез. Да-да, у него там сейчас жена и взрослый сын, вполне благополучны. Потому что Михаил Борисович — человек с деловым чутьем. И только раз в жизни это чутье ему изменило: когда в России начали НЭП, и он, как дурак, сунулся торговать. И очень удачно поначалу: поставки каучука — золотое дно! И он — идеальный посредник был: и языки, и знание дела. Раз поехал — хорошо приняли, два поехал… А на какой-то раз не уехал. Нет, его вовсе не сразу арестовали. Ну, там была целая история. Записать его жизнь — так прямо роман. То вверх, то вниз. Он как-нибудь расскажет — Павел обхохочется.
И вот он, к изумлению Павла, оказался убежденным сталинистом. Павел раньше думал, что он шутит, но — нет, совершенно серьезно!
— Ой, ну коммунизм тут ни при чем, как вы не понимаете! А если мне импонирует — мощь? И что — только мне? Я не знаю, что такое справедливость, и с чем ее едят. Я ее никогда не видел и вообще сомневаюсь. А что я вижу? Огромная мощь огромной страны — и вся на то, чтобы один-единственный человек делал все, что он хочет. Вы думаете, это дорогая плата? Так нет! Это за всю историю — единственный случай. Что вы мне про фараонов, им и не снилось! Того нельзя, этого нельзя, бога переименовать — и то нельзя. А ему — все можно! Вы понимаете или нет: все! Вам это не бьет в голову? Так я не понимаю, кто из нас русский.
Вы думаете — почему его любят: от малых детей до тех, кто сегодня при нем, а завтра — в камере? Ой, пропаганда, при чем тут пропаганда? Она всегда была и будет. А просто люди любят всемогущество. Захочет — посадит, захочет — выпустит. Захочет — и назначит в лучшие писатели, или там певцы. Вы знаете, какие случаи бывали? Сегодня зэк, завтра академик!
— А послезавтра — снова зэк? — усмехнулся Павел.
— Ну, возможно, так и что с того? Такая игра, такие ставки! Вот войдут сейчас, скажут вам «на выход»- вы ж бывший офицер! — и вот у вас совсем другая жизнь, и через неделю вы маршал. Огромная, огромная сила — и мы к ней причастны, мы ее и делаем — от маршала до последнего зэка! Это само по себе опьяняет! Абсолют!
— А потом — похмелье?
— Ну и похмелье. Вы что, никогда не напивались? Что вы на меня так смотрите: думаете, я сумасшедший? Ничего подобного, я просто понимаю время. Оно такое, и в нем есть своя прелесть. И Сталин, по-своему, великий человек. Он бы и дня не продержался, если б не понял — чем импонировать. Он таки умеет.
— Я — даже воздержусь от возражений, — повел Павел плечом.
— Ну, вы ж не думаете, что я побегу на вас стучать? Или я задел ваши национальные чувства? Так если бы я не был по душе русским — разве б я понимал этот размах крайностей. Только не надо этих банных шуточек…
— Чего? не понял Павел.
— Ну, этого: «Или снимите крест, или наденьте трусы»… Поверьте, я уже наслушался. И даже это не изменило моего отношения. С чего бы иначе меня потянуло в Россию?
Доспорить они не успели. Такие долгие разговоры зэкам удавались редко. А через пару дней Михаил Борисович снова «дошел» и отправился в медчасть, откуда уже не вернулся. То ли умер, то ли ему повезло там «зацепиться», как он надеялся. Павел потом мучительно пытался вспомнить: то ли имя его он когда-то раньше слышал, то ли даже видел в лицо — когда-то давно. Но так и не вспомнил. Он таскал теперь носилки с другим, нагловатым ростовским парнишкой. И видел, что парнишка все примерялся: зацепиться или нет? Ну-ну, пускай примеряется. Павел без поблажек следил, чтобы вес им распределять поровну. В стычках, он знал, побеждает тот, кто готов ближе подойти к краю. И не шпане с бывшим фронтовиком тягаться.
— Мама, во! Смотри, какие крупные! Сварим плов, да? Сварим?
Алеша гордо вытряхнул из сеточной сумки дневной улов мидий. Они пахли йодом, и на фиолетовых их боках рыжей шерстью налипли непросохшие еще космы водорослей.
— Огромные! Где ж ты такие добыл? — восхитилась Анна.
— На шестнадцатой станции. Там, понимаешь, есть такая скалка — с одной стороны помельче, а с другой — во! Только выныривать плохо, если волны. Я раз зазевался — как меня об скалу шмякнуло!
— Ты бы поосторожней, сынок, — только и осталось вздохнуть Анне. Этим летом Алеше было уже девять, и думать нечего держать его все лето дома. Анна предоставила ему свободу ездить самому на море, и даже не слишком волновалась: он научился плавать еще при Павле. Вечером она смазывала ему сметаной сожженные солнцем лицо и плечи, слушала захватывающие рассказы, каких агромадных бычков наловил на самодур неизвестный ей Петька и догадывалась, что знает далеко не обо всех приключениях самостоятельного своего сына. Она сварила плов, как он любил: половина риса — половина мидий.
— Мам, с фасоном!
Это значило, что горячий еще плов накладывался в отчищенные скорлупки мидий, и сверху накрывался вторыми половинками. Анна выкладывала дымящиеся раковины на щербленое, с золоченой каемкой блюдо, а Алеша уже танцевал у двери:
— Мам, я Маню с Петриком позову, да?
— Зови и всех, — откликнулась Анна, и ее маленький добытчик застрекотал сандалиями по асфальту двора.
Почти год уже они жили вдвоем, и Анне было непривычно легко: домашние хлопоты как-то рассосались. Она привыкла все время держать в голове потребности шестерых человек и все делать вовремя, что означало — делать безостановочно. Не одно так другое — но все часы, кроме сна, и все равно что-то оставалось несделанным, и она корила себя за это. Как может быть трудно: для любимых людей — это же одно удовольствие! Но любимые люди покидали дом — один за другим, как она ни билась. И вот остался один Алеша. И, оказалось, делать почти ничего не надо. Убрать-сготовить-постирать-зашить на двоих — это же чепуха. Оставалась масса времени, как в детстве. Можно было в выходной закатиться с Алешей куда-нибудь на весь день, а пообедать бутербродами. Они любили бродить по городу — просто так, без планов и целей. Качались вместе на цепях у памятника Воронцову, заходили поздороваться с любимыми Алешиными грифончиками, бегали по крутым лесенкам, спускавшимся к морю. Однажды нашли котенка, мяукавшего из зарослей дрока, назвали Мурзиком и взяли к себе жить.
Работа шла своим чередом — платили Анне как санитарке, но медсестры охотно сваливали ей часть своих обязанностей. Зато отношения устоялись, а у незаменимого человека есть и свои преимущества. Никому неохота было терять Анну из операционного отделения, и к ней не придирались. Даже к тому, что она молчала на общих собраниях. А положено было не молчать. Положено было — в зависимости от темы — то смертных приговоров врагам требовать, то критиковать кого следует, то восторженно аплодировать. Да что с малограмотной санитарки взять! И смотрели сквозь пальцы. Больничная работа казалась Анне пустяками: все же не целые сутки, как бывало в войну. Кончишь рабочий день — и домой. Пришла — Алеша радуется. Вернулась в отделение — больные улыбаются. Хорошо.
Там, в большом мире, воевали — где-то далеко. Немцы взяли уже Париж, и Молотов поздравлял их с успехом — от имени советского правительства. Репродукторы гремели речами и песнями, газеты к чему-то призывали и кому-то грозили. В воздухе было ожидание, как перед грозой.
А они на Коблевской жили себе вдвоем, радуясь друг другу. Вдвоем тревожились за Павла и собирали посылки, вдвоем ждали Олега на побывку: он надеялся осенью получить неделю или десять дней. Вместе считали дни до следующей получки, и если эту получку отметали в государственный заем — вместе соображали, как выкручиваться. Какое право на радость имеет зэковская жена? Если не бессердечная — то волнуйся за мужа, не спи ночей. И за старшего волнуйся: финская война кончилась — вот-вот, чует же сердце, другая начнется. И за младшего: вот добалуется там, на шестнадцатой станции, со своими морскими похождениями. И — вдруг ее тоже арестуют? И — на что Алешке ботинки покупать к осени, ужас какие у него стали лапы. Денег вечно не хватает, и передачи же нужно посылать: тут уж она Павла слушать не будет. И столько причин для страхов и волнений, что тем слаще незаконное счастье: просто быть вдвоем.
