— Вот ты где, погибель моя! Там на Охотницкой люди сапоги берут, и полотно, и шали. А ты тут с жиденком забавляешься! Растащат же все! Вон Михайла на телеге узлы привез, а ты хоть бы что! Господи, у людей мужья как мужья!

— Счас иду, Катя, счас. Вот только Абрамчика поцелую. На проща-а-нье!

Симоненко потянулся к нему раскрытой пастью, но тут уж Яков взвизгнул и бросился бежать. Момент был правильный. Теперь, чем гоняться за мальчишкой, Симоненко предпочел рвануть в сторону Охотницкой, где добрые люди гребли из еврейских лавок стоящее добро.

Яков, задыхаясь, поскуливал на бегу.

— Мама! Мамочка. .

Но когда он добежал до дома, дом тоже был страшен и неузнаваем. Как Симоненко, и как все теперь стало. Большие чужие люди старательно били стекла. Толстая женщина выносила оттуда, где раньше была дверь, узел из оранжевой бархатной скатерти. И летало что-то белое, липло к костюмчику и садилось на ресницы. Это был другой мир, не тот, где Яков жил прежде.

Вот как Бог наказывает мальчиков, которые не сразу бегут домой с лавровым листом, а еще забегают посмотреть, как Васька пускает змея.

Он уже не понимал, куда бежит, и слезы мешали видеть. Но все-таки он не испачкал костюмчик, Господи, он ведь не испачкал костюмчик? Видимо, нет, потому что там, за углом, оглохший от ужаса и шума, он увидел бегущую маму. И заплакал уже в голос, и уткнулся головой в ее мягкий живот. Рахиль схватила сына на руки, как младенца, и понесла куда-то, и дальше Яков, наверное, заснул.

В то утро Рахиль не сразу сообразила, о чем толковала ей мадам Домбач, жена телеграфиста с соседней улицы. Какой погром? Какой, я вас спрашиваю, погром, когда царский манифест, и конституция, и все теперь равны? И куда она может идти из дома, если еще не допеклась рыба, и вот-вот придет Исаак с гостем, а мальчик еще не вернулся из лавки?

Но смутный шум нарастал откуда-то с нижних улиц, и слышались уже выстрелы. Надо было спасать детей, и тут только Рахиль поняла, и бросилась целовать руки у мадам Домбач.

— Скорее, скорее, — торопила та. — Я возьму девочку, а вы найдите мальчика — и сразу к нам. Муж ваш догадается, что вы у нас.

Римма, всегда строптивая, послушно пошла за русской женщиной. А Рахиль все моталась по окрестным улицам, и вечность прошла, пока не нашелся Яков. Теперь, за спасительной калиткой с начерченным мелом крестом, за заставленными иконами окнами, она могла наконец заняться ребенком.

— Это сейчас пройдет. Кто-то его напугал, — успокаивала хозяйка.

— Сейчас я уксусу принесу.

Она уже растирала Якову виски, и мальчик и вправду всхлипнул и очнулся.

— Вера Николаевна! Святая вы женщина!

— Бросьте, Рахиль. Дайте ему горячего. Там в самоваре. Ну как, маленький? Лучше стало? Вот и умница. А Римма у вас храбрая девочка, молодец. Одиннадцатилетняя Римма смирно сидела, где было велено, с горящими сухими глазами. Там стреляли на дальних улицах. Она уже знала от Веры Николаевны, что там молодежь из еврейской самообороны. И несколько случившихся в городе студентов, в том числе и сын хозяев — тоже там. Пытаются остановить громил. О, ей бы быть сейчас с ними, и тоже стрелять — в эти гойские рожи. . Нехорошо так думать. Этот студент Домбач тоже гой, из дома с иконами. Но в тех — стрелять. Убить их всех. Ой, ну почему она не мальчик? Она бы туда убежала, она бы им помогала, она бы. .

Тут мать, успокоившись за Якова, обняла и ее, и так они втроем сидели и ждали, пока не кончится. В той же маленькой, с единственным окном во двор комнате — самом укромном месте дома — был еще горбатый стекольщик Шая с семьей, и соседская Этель с грудной девочкой. Вера Николаевна, бодро улыбаясь, угощала печеньем. Дети брали его не поднимая глаз и ели осторожно, чтоб не накрошить на паркет.

— Какие у вас, Шая, чудные, тихие дети! — восхищалась мадам Домбач.

— Не говорите мне за этих разбойников. Это надо было устроить погром, чтоб они стали тихие. Чтоб мне так жить, мадам Домбач, мы в Кишиневе попали в землетрясение — помните, в газетах еще писали? — так этого землетрясения на них не хватило. Я их в первый раз вижу тихими, если хотите знать, — посмеивался Шая.

Он считал себя обязанным балагурить, счастливчик Шая: вся семья его, включая престарелую бабушку, была здесь, у него на глазах. А что он мог сделать для этих женщин, у которых сын, или муж, или еще и отец, как у Этель, были сейчас там, на ревущих улицах? И он шутил свои шуточки, а женщины старательно улыбались.

Теперь Рахиль понимала, что Исаак вряд ли догадается искать ее здесь, и только надеялась, что он тоже где-то пересидит, а потом Шая обещал его поискать. Но все стихло только к вечеру следующего дня. То ли вмешались наконец власти, то ли зарядивший с понедельника дождь охладил страсти города Николаева.

Исаак нашелся только во вторник, когда они уже были в уцелевшем от погрома доме извозчика Мейера. Старый Мейер сам привел Исаака за руку, как ребенка. Он качал головой и смотрел удивленно, но покорно шел. Рахиль ахнула и заголосила. Исаак растерянно улыбнулся.

— Это ты, Рохл? И дети тут. Как хорошо. Ты умница у меня. А Шимек? Где Шимек?

— Исаак, побойся Бога! Что ты говоришь? Не пугай детей!

Шимек, первый сын Гейберов, умерший от менингита еще в Одессе, был похоронен до рождения Якова. Но Исаак ничего этого уже не помнил.

— Рохл, скажи мне правду. Где Шимек? Эти гои убили Шимека?

Римма и Яков, прижавшись в углу, смотрели, как отец ходил по комнате, натыкаясь на стулья. Широкие плечи его сметали на пол мелкие вазочки с комода, и он вырывался из маминых рук. Потом он обнял тумбочку на витой дубовой ножке и прижался к ней щекой.

— Шимек, мальчик мой. Посмотри на папу. Как ты вырос. Ты не пойдешь на военную службу, ты играешь лучше Миши Эльмана. . Про тебя царь написал манифест. .

Исаак весь горел, и Мейеру с онемевшей от горя Рахилью стоило немалых трудов уложить его в постель. Бог был милостив к Исааку. Он мучился недолго. Под конец он пришел в себя и успел переговорить с Рахилью. Никто не слышал, о чем.

Яков, единственный теперь мужчина в семье, все делал, как его научил реб Мовше. Он ни разу не сбился, читая «Кадиш» над могилой отца. Он не плакал и держал мать под локоть по дороге с кладбища. И он разломил субботний хлеб, когда мать зажгла свечи в тот предпоследний вечер в Николаеве.

Пароход шел по желтой воде, и это был Буг. Потом было Черное море — действительно черное, потому что уже стемнело. Потом замигал ясный рубиновый свет. Это был маяк. За ним начиналась Одесса — сказочный город, о котором Яков и Римма столько слышали от родителей. Там папа был балагулой, и у него была своя лошадь, но потом он перестал далеко ездить. А возил из порта грузы. Там мужчины забавлялись игрой, кто поднимет за раз больше мешков, а женщины были невиданные красавицы. Там их удивительный брат Шимек с пяти лет научился играть на скрипке, и это называлось «вундеркинд». Он ездил по разным городам с концертами, и папа бросил лошадь и телегу, и ездил вместе с ним. Они были в Варшаве, и в Вильно, и в Вене, и Шимек зарабатывал кучи денег, в черном бархатном костюмчике и со специальной маленькой скрипкой. А потом Шимек умер, потому что это был такой умный мальчик, какие на свете не живут. И тогда мама с папой уехали из Одессы. А теперь — вот она снова. Очень много огней висело над морем, и им было идти туда, в эти огни.

Рахиль никто не встретил, хотя Мейер написал одесским знакомым. Но, несмотря на поздний час, у пристани была толпа извозчиков. Рахиль высмотрела среди них несомненного еврея, с локонами из-под картуза, и стала рядиться. Единственный известный ей в Одессе постоялый двор с приличной репутацией был на Дальницкой.

— Ненормальная женщина. Где Дальницкая, а где порт. Вы знаете, сколько это будет стоить?

Извозчик заломил, и Рахиль уперла руки в бока.

— Я интересуюсь знать, — с обманчивой кротостью начала она, — вы уже выкрестились, молодой человек, или только примеряетесь?

— Что вы меня на горло берете, мадам? Я ей как лучше советую, а она же обзывается!