Теперь она «заходылась» с новой энергией. Малыш освоился быстро, топал босыми ножками по глиняному полу и Хиврю называл «бабо». Он, по мнению Хиври требовал особого внимания, «бо був заполошный»: при любом громком звуке кидался к Анне и замирал, с головой у нее под мышкой. На это Хивря знала способ, у нее бабка была знахарка и кой-чему Хиврю научила. Хивря и «приворожиты» умела. Хоть и грех, а замуж за молодца-рыбака она так и вышла: надо всего-то помыть пол, а пот со лба куском хлеба утереть. И этот хлеб чтобы съел тот, кого присушить хочешь. Мыкола так этого и не знал, а жили хорошо: сына вырастили да дочку. Только сын в матросы к грекам пошел да осел в Херсоне, а дочка вышла замуж за справного человека, и тот справный человек увез ее в самый Константинополь, там он три кофейни держит. И опустела хата.
То-то Хивре теперь заботы: для начала малому переполох выкатать. Она подождала до первой звезды, принесла только снесенное яйцо из-под курицы, с Олега рубашонку долой, и давай катать то яйцо по грудке да по пузику. Что-то она при этом бормотала, и Анне стало страшновато. Предрассудки, конечно, а все же не по себе. И Олег притих, смотрит круглыми глазами. Потом она ребенка перекрестила, и тот сразу облегченно заревел. А яйцо разбила над миской и сунула Анне:
— Иди выкинь в бурьяны! Ось тоби весь переполох.
Анна глазам не верила: яичная жижа вытряхнулась из скорлупы нехотя, и желток с белком было не разобрать. Все взялось как кристаллами, и распустилось в миске отчетливыми остриями и гранями.
Что это было, Анна так и не поняла, но Олег действительно перестал шарахаться от каждого громыхнувшего чугунка, и даже майские грозы не произвели на него никакого впечатления. А других громких звуков тут и не было. Только ветер шелестел в бурьянах, да море шумело. Анна загорела и окрепла, одежда ее пропиталась запахом чабреца, который Хивря сушила в хате. Олег бегал в одной рубашонке, воевал с петухом и усердно помогал Хивре подметать пол полынным веником. Волосенки его выгорели добела, нос облупился, и Хивря мазала его вечерами «от солнца» простоквашей из козьего молока. Одесса казалась далеко-далеко, да и весь мир тоже. Так бы и жить на этом тихом берегу всегда, всегда. Ждать «широкого» ветра, помогать Мыколе выгружать из байды трепещущую скумбрию, чинить сети.
А только раз есть скумбрия — надо ее продавать: нитки нужны, соль, хлеб, керосин, то да се. Как раз задул паскудный ветер «молдаван», и Мыкола отправился в город: все равно не рыбачить. Ночевать он не вернулся, но Анна с Хиврей не волновались. «Молдаван» уж раз задул — так на три дня, а то и на все семь.
Вернулся Мыкола мрачный и много не рассказывал. Анна только поняла, «шо ти бильшовыки лютують, як скажени», и рыбу продать теперь целая история. Все же Мыкола кое-что привез. На Коблевскую он не поднимался, чтоб за ним не увязался кто, и ничего не знает о стариках. Так жили до августа.
— Ну, дочка, вже бильшовыкам час тикаты! — привез Мыкола известие из очередной поездки в город. — Деникин вже с десантом на Большому Фонтани!
Сам Мыкола добра не ждал ни от белых, ни от красных. Белых он не любил за то, что у них «кацапы» верховодят, с ихним московским духом: москаль всегда украинцу на шею сядет, и вези его, а он тебя еще плетюганом. А красные — те голота, из хорошего хозяина печенки выедят. Всех норовят загнать в коммунию, а там чтобы всем спать под одним одеялом. Но при белых хоть рыбу можно продавать спокойно.
Он отвез Анну обратно в город:
Сама подывышся, батькив побачиш, а там знов до нас, як схочеш.
Он сам пошел с Анной на Коблевскую, не решился отпустить одну с ребенком. И правильно сделал. Они подымались вверх по припортовым улочкам, а вокруг бушевало.
— Держи его, гада! Сволочь комиссарская, попался!
— Дайте ж мне его, люди, я ему глаза повынимаю!
Оборвался короткий вой, и кучка людей закопошилась над уже лежащим телом. Каждому хотелось еще пнуть. Не успевших сбежать большевиков ловили, и тут же на месте учиняли суд и расправу. Анна старалась сдержать дрожь, чтобы не напугать малыша. Все это было омерзительно, хотя и понятно. Снова замыкался круг мести, и так по этому кругу и дальше пойдет, и дальше, и никому из него не выйти. Сколько она уже этого видела. Бегут по площади люди с окровавленными руками, и женщины. И кричат, не разобрать что. Почти все обуты в самодельные «деревяшки» — какая еще в Одессе сейчас обувь? И от стука «деревяшек» по камню кажется, будто бежит многотысячная толпа, а всего-то сотни две-три. Смотри, не отворачивайся, тебе с этими людьми жить.
Всмотревшись, Анна вздохнула с облегчением: это красное было не кровь. Кровь не такая, уж Анна-то знает. Они, оказывается, чекистскую тюрьму разносили, а ночью дождь шел, вот они краской и вымазаны — красной. Что они там в тюрьме нашли — Анна старалась не слушать. Ужас какой. Одно ясно: живых не нашли.
Над городом стелился бархатный гул: это были колокола кафедрального собора. И чем ближе подходила Анна к дому, тем громче гремело и ликовало вокруг. Мимо собора, под звуки Преображенского марша, ехали молодцеватые эскадроны. Женщины плакали и кидались целовать стремена.
— Полковник Туган-Барановский! Вон, впереди, на вороном!
— Дожили! Голубчики, наши!
А их дверь никто не открыл, и Анна спустилась по гулкой лестнице, не встретив никого из соседей. Оставалось идти к Петровым, вероятно, мама и папа там. Но на двери Петровых висела непонятная печать. Господи, что же это? Хладнокровный Мыкола приказал ей стать в сторонке и «не метушиться», и отправился выяснять. Через несколько минут вернулся.
— Ото ж я тоби казав, що все гаразд! Их просто бильшовыки на иншу квартыру перегналы.
Открыла Мария Васильевна, в штопаном синем платье, обутая в «деревяшки». Обхватила сразу и Анну, и малыша, и заплакала, ни говоря ни слова.
Яков и Римма на этот раз в подполье не остались. С Деникиным шутки плохи. Большевики спешно сворачивались: надо было уходить, до поры до времени. В ЧК Якову выдали документы на другое имя. Теперь он был русский, Яков Краснов. Смена имени была необходима, объяснили Якову. Белые особенно жестоко расправляются с евреями, считают их всех комиссарами. Да и среди «красных казаков» встречаются несознательные антисемиты.
— А куда я нос дену? — развел руками Яков.
Посмеялись, и отправился товарищ Яков Краснов, писарь при штабе Четвертой красной дивизии, по фронтам гражданской войны. Римма тоже получила назначение, в поезд политотдела. Что делать с мамой — было неясно: и с собой не возьмешь, и не оставаться же на милость деникинской контрразведки. Но Боря-хромой обещал за Рахилью присмотреть, а сапожникам при всех режимах хорошо. Яков с Риммой оставили ему все деньги и ценные вещи. Боря с женой были порядочные, надежные люди.
Командир бригады Горбаль комиссаров не любил. Лезут везде своими очкастыми мордами, и через каждое слово у них «дисциплина». Чтоб вы сдохли с той дисциплиной, это ж вам не царская армия, а красная казачья кавалерия! Командование — оно должно что? Оно должно силы на нужном участке обеспечить. Артиллерией поддержать. Пехтуру пустить, где надо, чтоб коней не губить. Харчи- обмундирование — само собой. А раз ничего этого ко времени нет, раз кидают бригаду туда-сюда, и на силы вдвое-втрое большие — так тут дисциплиной не возьмешь. Тут — душой надо, чтоб гуляла душа. Чтобы хлопцы — звери, и кони — звери: ой, гуляй, моя люба! Без удержу. Без препон. И нраву нашему не препятствуй: сокрушим! Так можно с одной бригадой город взять. Можно — узел железнодорожный. Все можно взять, только вы ж бойца не мытарьте, радость ему не поганьте придирками своими.
И когда сунули ему штабного писаря — не обрадовался Горбаль. Оно конечно, сам он не дюже грамотный, а бумаги в штаб писать кто-то должен. А подумать — так на кой черт те бумаги? Мы ж за свободу воюем, а какая под бумагой свобода? Вот в третьей бригаде целый эскадрон к батьке Махно переметнулся: заели, значит, комиссары. И хоть морда у этого Краснова-писаря была не очкастая, все же эта морда Горбалю не глянулась. И мигнул он командиру первого эскадрона: проводить товарища в обоз не просто, а с почестями. Чтоб штабную спесь посбить, чтобы шелковый стал.
