Рахиль как чувствовала: не пошла сегодня на базар, решила полениться. И — звонок в дверь. Кто? Якову вроде рано из гимназии. Господи, неужели исключили? Он что-то задирался там в последнее время… Она пошла открывать, встревожено колыхнув грудью.
— Мама. Мамочка!
— Деточка моя! Риммочка, или это ты? От тебя же половина осталась… И не написала, и ничего. Детонька, дай же я тебя поцелую!
Через час Римма, уже напоенная чаем с бубликами от Каттарова, укутанная маминой шалью, сидела в обнимку с Рахилью в глубоком диване, в самом уютном его теневом, не выцветшем углу. Она чувствовала себя опустошенной, но говорить уже не хотелось, и плакать тоже. Все уже было выплакано, рассказано, и она только прижималась к маме, будто ей снова было одиннадцать лет, и погром уже миновал.
Москва казалась теперь далекой и нереальной: и студия, и больница, и даже Женя — были они или нет? Да что в них, если голос уже не восстановить. Нет у нее теперь голоса. Стоило выздоравливать. Никто ей теперь не нужен, и она никому не нужна, и прекрасно. Как она была счастлива в том бреду, когда пела, и Шаляпин пришел в восторг, и сразу же предложил ее забрать в Питер! Она всех любила тогда, и даже поцеловалась с Генриеттой. Оказалось — не было этого ничего, примерещилось. А были месяц спустя вялые утешения, что что-то все же от ее голоса осталось, и, может — для театральной студии достаточно? А что ей — театральная? То самое «чуть-чуть» ушло, без которого никогда она великой певицей не будет, а значит — никогда уж не будет ей счастья. Она и радость выздоровления давила: животное чувство. В отчаянии ее была хоть какая-то высота, но и его удержать не вышло. Тупо теперь и пусто. И пускай. Вот мама целует, и тепло. Одно, что ей осталось.
Рахиль пришла в ужас, увидев девочку. Скелет, чистый скелет! И кожа даже дикого какого-то серого цвета. Чем ее только там в Москве кормили? И смотрит, как бездомный котенок. Ничего, доченька, теперь уж мама тебя никуда не отпустит. Теперь все будет хорошо, только кушать побольше надо. Чтоб их громом разразило — те студии, и всю эту музыку! Одно дитя свели в могилу, а теперь и второе чуть живо! Для успокоения души она подробно прокляла еще московских квартирных хозяек, больницы, бессердечных докторов и незнакомую ей Генриетту. И, как положено одесской маме, первым делом взялась ребенка откармливать: по многу раз в день, и пожалуйста без возражений! Словом, мама была — как всегда, ни капельки не изменилась.
А вот кто Римму удивил — это брат. Вырос, вытянулся, гудит чуть не басом. И лапы уже не красные, и веснушки куда-то делись. Молодой человек не худшей внешности, и очень уверенный в себе. Говорит спокойно и сдержанно, без доверчивых восторженных захлебов. Да Яков ли это? Только смехом он напоминал прежнего братишку — сорванца. К Римме он отнесся ласково и покровительственно: ну ничего бедняжка не понимает в жизни. Тут такие события, а она о ерунде горюет. Ей еще повезло, что заболела, а то окончательно одурела бы среди этих театральных разгильдяев. Чистое искусство, как же! Надо будет потихоньку, как придет в себя, направить ее на правильную дорогу.
Газеты все выходили с белыми полосами: цензура совершенно озверела. Но и так все знали. В Одессе и «Таймс» достать было не проблемой. А там на первом развороте — «Спасители России»: фотография Феликса и Ирины Юсуповых. Убийцы Распутина. И про великого князя Дмитрия Павловича: тоже спаситель. Кто и сомневался в существовании германофильского блока на верхах, и те поверили: раз уж князья Гришку убить не побрезговали — значит, правда. Значит, Гришка и назначил немца Штюрмера председателем Совета министров. А он еще, паскудник, фамилию на «Панин» менять вздумал. Кого обмануть хочет? Но Штюрмер-то остался? Но выкрест этот, начальник его канцелярии — все там же, голубчик? Но царица-то, не зря говорят — с Вильгельмом на прямом секретном проводе? Сказки? Ну и про Распутина говорили: сказки, а помните речь Милюкова? Он таки прямо назвал…
— Ишь, раскудахтались, — вяло резюмировала Римма, когда Яков вывалил домашним новости за вечерним чаепитием.
— Конокрада убили, так уже и спасители… Великие князья могли бы и кого повыше.
— Это ты про царя? — усмехнулся Яков. — Царя так просто убивать ни в коем случае нельзя. Царя мы казним по народно-революционному трибуналу. Хватит мелочиться с покушениями, это полумеры. А надо так, чтоб и следа их гнезда не осталось.
— Яков, что ты говоришь? Выпускной класс — так тебе обязательно хочется волчий билет за твой длинный язык? — всполошилась Рахиль.
— Мама, я знаю, где и что говорить, — спокойно ответил Яков.
Какая, однако, в этом мальчишке уверенность… И это твердое «мы». И глаза как сверкнули: что-то за этим «мы» стоит. Большое. Грозное.
Римма выждала момент, когда они были одни, чтоб не волновать мать.
— Ну-ка, братец, рассказывай. Я вижу, я от политики отстала. Кто это — вы? Бунд?
Яков снисходительно погладил ее по плечу.
— Ты таки отстала, милая. Вот, почитай для начала. Текущей литературы я дома не держу, но «Манифест» — чуть не у каждого десятого студента. Уже и на обысках не интересуются. Легальность явочным порядком. Просвещайся, а мне пора к «Марусе».
— К какой еще Марусе?
— Узнаешь со временем, — значительно сказал Яков и был таков. Рисуется мальчишка, а все же есть тут что-то и всерьез. И Римма погрузилась в чтение.
Иван Александрович всегда был разумен в отношениях с прислугой. Прислуга — член семьи, и это не подлежит обсуждениям. Взять ту же Дашу: нужна ли в доме нянька, если младший, Максим, уже гимназию кончает? Но, вынянчив им четверых, привязавшись к ним по-родному — мыслимо ей от семьи отрываться? И, конечно, Даша жила с ними, и дело ей всегда находилось: кухарка, горничная и кучер были теперь под ее началом. Домоправительница? Нет, все-таки скорее нянька. Ей и барин — как дитя неразумное, надо досмотреть, чтобы покушал.
— Хоть кисельку, барин, а? Клюквенного, кисленького! Ну на что вы перевелись, на себя посмотрите. А вам же за барыней смотреть надо, вы всему дому голова. Как вы — так и все. А вы ж у нас о-рел! Ну хоть ложечку! Найдется Зиночка, найдется голубка наша, Бог милостив. Я вот по Васеньке своему как убивалась — а нашелся же, цел-здоров!
Зину искали через «Земсоюз», отсылали письмо за письмом. Получили два одинаковых, слово в слово ответа: осенью пятнадцатого года заболела сыпным тифом, ввиду нетранспортабельного состояния оставлена на попечение местных жителей в Слониме.
Немцам, значит, оставили! И что такое — нетранспортабельное состояние? И как ее теперь в Слониме искать? Господи, хоть жива ли? Больше года прошло — и ни весточки.
Мария Васильевна упрекала себя, что тогда, в пятнадцатом, волновалась больше за Павла, и с большим жаром за него молилась. А тем временем девочка ее лежала в тифу — и сердце не подсказало! Сердцем — она не с Зиной была, и вот расплата.
Ее все утешали, но даже Марина, даже Максим утоляли боль только на время. А Марина — туда же, сдает экзамен на сестру милосердия. Не пущу! Хоть эту никуда не пущу!
— Мамочка, ну чем хочешь поклянусь — я никуда не уеду! Я буду тут, у Дульчина. Я никогда, никогда тебя не оставлю. Да я бы без вас и дня прожить не могла: вот Максимка в гимназии — я уже по нему скучаю, что только к вечеру вернется. А что бы нам папе на Рождество подарить, как ты думаешь, мамочка?
Марине шел уже двадцатый год, но ростом она, одна из детей, была в мать: маленькая. И глаза остались детские, и сердечко — открытое: вся она принадлежала семье, для себя ничего не хотела. Мать тревожно вглядывалась, но нет: никаких тайных мыслей, ей с мамой — лучше всего. Хорошо ли это для девочки? Но Мария Васильевна это сомненье гнала: она знала, что без Марининого голоска, без радостной и готовной ее ласки — как бы они вообще прожили этот год? Иван сильно сдал: вроде и не болел ничем, но походка стала старческая, с негнущейся поясницей. Она никогда так больно, пронзительно его не любила, как сейчас. Но, с ее скупым сердцем, может, она этой любовью что-то отрывает от других? От Максима. От Павлика. Она ревниво следила за своими молитвами: достаточно ли горячи и искренни, от всей ли души? Но от этого выходило только хуже. Она то и дело ловила себя на посторонних мыслях и начинала сначала.
