Монторси почесал в затылке. Кажется, он заметно постарел. Дни иногда могут быть как целые эпохи, как говорил шеф.

— Так не будем же называть это пристрастностью. Назовем это страстью, доктор. Черной страстью. Безумной. Разрушительной. Мне кажется странным ваш подход. Вы производите впечатление человека, полностью лишенного страстей. Однако вы говорите о жалости. Это странно, разве нет? Ваш случай тоже странный, по крайней мере столь же странный, как мой. Вы полагаете, я не знаю, о чем говорю? Я хорошо знаю, о чем говорю. В конце концов, страсть это доказывает, правда, доктор? Говорю вам снова. Вы тоже ранены страстью. Или я ошибаюсь?

Монторси глубоко вдохнул. Между их телами шел поток противостояния, тек электрический ток, как бы река разных возможностей, в том числе агрессивных, в том числе драматичных. Арле видел, что молодой инспектор весь подобрался, что он может нанести удар с минуты на минуту. И Монторси чувствовал, как в нем идут постоянные яростные приготовления к тому, чтоб нанести удар, чтобы прорвалась, внезапно и свободно, неконтролируемая жестокость, вскормленная внешним спокойствием, неприятностями, накопленными за последние часы.

Арле снова соединил руки и оперся на них подбородком.

— Вам будто не хватает слова, инспектор. Слова, которое бы замкнуло круг. Которое скажет все.

Слово, которое скажет все. Пауза перед тем, как произнести его. Потом он произнес его:

— Ишмаэль. Вы имеете в виду Ишмаэля. Это то самое слово, доктор?

Арле прикрыл глаза, слегка наклонил голову к стене, будто слушал музыку.

— Превосходно. Превосходно.

Он снова открыл глаза и пристально посмотрел на Монторси — ледяная траектория, абсолютная, которая могла бы разнести в осколки какое бы то ни было слово, — взгляд, проходящий за пределами слов.

— Превосходно, инспектор. Вы представляете себе, зачем я вызвал вас сюда, в это место?

Монторси промолчал. Все казалось ему невероятным. Уродливым. Ошибочным. Арле не мог знать о фото, об открытии, которое Монторси сделал в доме Маттеи.

Арле:

— Нет. Вы себе этого не представляете.

Монторси захотелось достать свой пистолет 45-го калибра, ему захотелось раздробить Арле зубы, засунув темное дуло в рот. Он выстрелил бы много раз. У него раздулись ноздри. Он хотел почувствовать запах кордита, запах железа и крови.

— Почему дети, доктор? Ишмаэль не предложил вам ничего лучшего?

Его противника почти оглушило это произнесенное вслух имя Ишмаэля. Потом Арле снова сосредоточился. Его взгляд скользнул влево, он потерялся на мгновение, всего на мгновение.

— Лучшего? Вы не отдаете себе отчет…

— Нет. Я не отдаю себе отчет.

— Нет. Вы не можете. Вы не представляете, насколько фундаментальными будут исследования, которые проводятся здесь, в этом институте. Мы занимаемся тканями, клетками, но также и причинами. Злокачественными образованиями. Мы сталкиваемся со злокачественными образованиями. Выявляем глубинные процессы. Здесь и вообще. В остальном, конечно, это не то место, для которого я предназначен. Вы не понимаете? Генетика… Вы не представляете себе, как в будущем станут почитать генетику, с какой преданностью станут относиться к генам, к скрытым кодам, к наследственности, которую мы тут исследуем. Мы работаем ради пророчества. Мы здесь работаем ради пророчества. Когда свершится время Ишмаэля, то, ради чего мы работаем здесь, обретет черты закона. Мы составляем алфавит нового закона. Мы работаем ради нового закона.

— Новый закон…

— Новый закон. Но не это мы должны обсуждать, правда, инспектор Монторси? Давид Монторси. У вас, должно быть, еврейские корни… Вы исповедуете свою веру, инспектор?

Улыбка скомкала его худые и сухие щеки в две полосы постаревшей плоти, в симметричные пучки эластичных морщин, загнувшихся под огнем лет. Похоже было на бледный клей. Его голос шел из выдохшихся, истощенных легких, оживленных неестественном жаром. Монторси проигнорировал его вопрос.

— Когда оно исполнится, доктор, время Ишмаэля? Сегодня? Завтра? Будут еще смерти, прежде чем время Ишмаэля исполнится? Сколько смертей? Десять? Сто смертей? Сколько?

Лицо Арле стало серьезным, казалось, оно все уплотнилось в какую-то центральную точку, точку вне геометрии, взгляд стал суровым, почти взволнованным.

— Да. Будет много смертей. Новый закон нельзя внушить без кровавой жертвы. Все это необходимо.

Монторси внезапно сказал:

— Значит, это вы, доктор. Ишмаэль — это вы…

Крупные морщины на лице Арле сжались. Неестественная улыбка исказила его лицо.

— Нет, инспектор. Нет… Вы не понимаете… Я не Ишмаэль.

Произнося эти слова, он продолжал улыбаться.

Монторси помолчал минуту. Потом:

— Я хочу видеть Ишмаэля, доктор.

Арле принялся смеяться, гнойная рана улыбки расширилась, показались маленькие желтые зубы.

— Но… Это невозможно! Вы не понимаете, вы не можете понять. Уясните… Уясните же, что вы сейчас его видите… — И смеялся.

— Но вы только что сказали… вы… Значит, это вы — Ишмаэль?

— Да. В каком-то смысле. Но не так, как вы это разумеете, инспектор. Нет. Вы не можете увидеть Ишмаэля. Для вас это невозможно. Так было избрано.

— Что было избрано?

— Что вы не можете его увидеть. Вы не будете среди Детей Ишмаэля. Вы не можете его увидеть. — У него был серьезный тон, в его шепоте прозвучали странные отзвуки. — В каком-то смысле вам повезло. Вы избраны. Это и есть причина, по которой я вас вызвал. По которой я вызвал вас сюда.

Он выдержал театральную паузу, приблизился, потом снова сел, опершись худой спиной на кожаную с металлическими накладками спинку кресла.

— У меня для вас послание от Ишмаэля.

Теперь Давид Монторси был оглушен. Будто выстрел эхом прогремел мимо. Разум казался широким, белым, однородным. В голосе Арле было что-то гипнотическое, холодное ядро, распространявшее опасный жар.

Доктор снова заговорил:

— Ишмаэль хочет побеседовать с вами. Не считайте, что вам слишкомповезло. Это более частая практика, чем вы себе представляете. К сожалению, Ишмаэль должен создавать и препятствия, которые ему противостоят…

— Препятствия, которые ему противостоят…

— Да, да. Вы не можете понять. Никто не может понять, если только Ишмаэль не предстанет перед его взором. Его величие лучезарно. Ишмаэль является вам в формах, которых вы не понимаете…

— При помощи Символов, верно? При помощи убитых детей? Так он является…

— В том числе. Символ был необходим. Я вижу, что бедный Итало Фольезе действительно не принял нужных предосторожностей.

Он намекал на отчет Фольезе. Тот, который Монторси восстановил по ленте пишущей машинки. Символ. Труп ребенка на Джуриати. Возможно, он происходил из камер института Арле, этот ребенок.

Монторси:

— Неосторожное поведение, действительно. Поведение Фольезе было таково, что позволит отправить в тюрьму вас, Ишмаэля и всю вашу секту.

— Секту? В тюрьму? Но вы, право же, не понимаете. Вы так далеки от понимания… Ишмаэль слишком велик. Вы думаете, существует камера, способная вместить Ишмаэля и его грандиозность? Выдумаете, что секты может быть достаточно, чтобы принять его свет? Вы даже не чувствуете, какие силы действуют в этой игре. В этой игре действуют огромные силы. Огромные. Вы — ничто. Ничто. И я тоже. Они огромны. Вы не понимаете. Это старый закон, который противится новому закону. Закону Ишмаэля. Он здесь, он сейчас. Он работает, чтобы пребывать всегда. Ишмаэль. Здесь и сейчас, разворачивает свою мощь…

Арле был не просто одержимый. Он показался Монторси опаснымодержимым. Некоторые пациенты-психопаты не теряют связи с миром. Их трудно распознать. А Арле все продолжал и продолжал говорить. Это было излияние жара.

— И то, что мы делаем здесь и не только здесь… это ничто. Это ничто в сравнении с могуществом Ишмаэля. Ишмаэль с сегодняшнего дня — повсюду. Но вы не можете этого понять. Вы научитесь чувствовать это — наверняка. Вот оно, послание, впрочем. Послание Ишмаэля…