Здание ЭНИ напоминало зуб, разрушенный кариесом. Смерть Маттеи высосала его изнутри, как быстрый, мгновенный рак, болезнь, поглощающая людей и предметы. Холл был светлым, доверху наполненным цветами, источающими неестественный запах сладковатой смерти, и ароматом бубликов, теплым, клейким духом, который, казалось, пропитывал ткани и кожу. Все полицейские, там, внутри, были бледными, включая Монторси, а Омбони тем временем принимал вице-президент, костлявый небольшой человек, все время говоривший о «несчастье», он произнес это три или четыре раза: «несчастье», «несчастье», «несчастье».

Это он проводил их в кабинет Маттеи. С начала операции прошло сорок минут.

Кабинет был просторным и пустым. Мебель отполирована с таким усердием, что казалось, это оно, усердие, нимбом блестело на гладком дереве. Несколько книг. Вице-директор ЭНИ следовал за ними, показывал им бумаги, они фотографировали, фотографировали все.

Монторси сразу же нашел то, что искал. Досье об Ишмаэле за подписью Фольезе лежало во втором ящике сверху. Маттеи подчеркнул все, практически каждое слово.

Он знал, что станет первой добычей Ишмаэля.

Остальные остались фотографировать и конфисковывать то, что возможно конфисковать. Монторси уехал, направившись к центру Милана, быстро, по уже опустевшим улицам. Мальчишки играли в мяч на асфальте ближе к улице Тоффетти.

Спустя полчаса он был на улице Москова, под дверью дома Энрико Маттеи.

Там у подъезда было три машины. Монторси вошел, широко шагая, взлетел вверх по лестнице (тонкий, почти прозрачный мрамор, сладковатый запах воска) к распахнутой двери, которую охранял агент: он узнал инспектора, поприветствовал его, но тот уже был в темной прихожей, в коридоре, заполненном теми же цветами, какие он видел в холле в Метанополи; на стене, бежевое в сумерках, под стеклом, висело изображение шестилапой собаки — возможно, оригинал графического проекта, — собака, извергающая пламя посреди коридора, среди благоухания мертвых цветов.

В комнате в конце коридора приглушенно разговаривали два голоса. Шеф сидел в кресле, выдвинутом вперед, перед женщиной, свесив руки между колен, — они оба посмотрели на Монторси, когда тот входил. Женщина была вдова Маттеи, вся белая и тонкая, как тростник, с заметным отпечатком горя, не имеющего четких границ, на лице, и все же в воспаленных глазах с темными мешками читалась гордость, ненадежное ощущение собственного бытия, что-то угрожающее и нестабильное, возможно, та самая сдерживаемая боль, сжатая до пределов нерассасывающегося кусочка неуверенности, возможно, след осознания тщетности всего. Она жила перед лицом конца света. Своего конца света. Ее муж взорвался над тяжелыми грозовыми тучами, разбился после стремительного полета, который длился целую жизнь, — и теперь она тоже была мертва, мертва дурной смертью. И все же высокомерие, как бы присутствие иной реальности, казалось, уже овладело ею — присутствие автоматическое. Как если б она могла стать другой женщиной. Как если б через короткое время она могла, несмотря ни на что, вонзить когти в иную плоть.

Заметное глазу могущество женщины.

В этот момент казалось, что это она — та бездна, что поглотила Маттеи, что это она — тот водоворот, что пожрал его. Его смерть будто восстановила ее изнутри, построила внутри нее новый скелет — светлый, крепкий, гибкий.

Это было одно мгновение. Они пожали друг другу руки, вдова и Монторси, — в знак неожиданной взаимной антипатии.

Шеф:

— Синьора Маттеи заверила меня, инспектор, что вы можете искать сколько хотите. Это трагический момент для синьоры, но она согласилась сотрудничать с нами.

Монторси не знал, что искать. Он протянул доклад об Ишмаэле шефу. Сказал, почти заикаясь:

— Он был в кабинете. Он его читал. Он многое подчеркнул. Он знал. Он понял.

Шеф взглянул на папку, кивнул молча.

Монторси сел рядом с вдовой Маттеи, которая подтянула ноги к себе, целомудренно сдвинув их. В этой женщине сочетались трепет и уверенность.

— Синьора Маттеи… Я побеспокою вас в самом деле ненадолго. У меня только один вопрос…

— Пожалуйста. — Она кивала с выражением крайнего и фальшивого целомудрия. Заметно было, что это форма защиты, молчаливое и все же ясно читаемое предупреждение.

— Синьора… Ваш муж…

— Да.

— Ваш муж когда-нибудь произносил в вашем присутствии имя «Ишмаэль»?

— Ишмаэль?..

Она раздумывает? Или это поза, временная, легкая поза? Кожа — как снег. Она казалась молодой, особенно запястья.

— Ишмаэль — да… Возможно, что-то касающееся американцев… Американцев в Италии. — Она улыбнулась сдержанной улыбкой, поднеся руку ко лбу. — Господи… Он был одержим этим. Мой муж был этим одержим. Американцами…

Сколько ей лет?

— Он всегда говорил только об американцах. Однако мне он мало сообщал. Ругался иногда тут, дома, после какого-нибудь телефонного разговора… Ругал американцев.

Шеф кивнул в знак поддержки.

— Кто чаще всего звонил? Я имею в виду — сюда, домой.

— Его никогда не было дома. Те, кто звонил, знали, где его найти… Он сам сообщал о своих перемещениях. Особенно Джорджо. Джорджо Ла Пира.

— Так, значит, имя «Ишмаэль» ничего вам не говорит?

Она замолчала, опустив глаза, фальшиво пытаясь сосредоточиться.

— Я уже сказала вам, инспектор. Я думаю, это новые платформы на Ближнем Востоке… Это южное имя, Ишмаэль, — да?

Монторси поглядел на шефа. Тот молча покачал головой. Разговор окончен.

— Да, возможно, речь идет о чем-то ближневосточном. — Он встал. — Прежде чем уйти, синьора…

Глаза шефа расширились от замешательства. Он надеялся, что вопрос закрыт. Прекратить эту неловкость. Оставить вдову Маттеи одну.

Она подняла взгляд — темный, пронизывающий, тонкий:

— Да?

— Последний вопрос, синьора. Ваш муж хранил альбом фотографий?

Там был десяток коробок, набитых в большой шкаф со стенками, отделанными гладким бархатом цвета зеленой плесени. Цветы в коридоре постепенно увядали, источая все более сладкий запах — не запах меда, а сладковатый привкус разлагающейся плоти, что-то азотистое, гниющее. Коробки были до невозможности забиты фотографиями. К счастью, Маттеи отмечал годы — писал ручкой малюсенькие цифры через копирку, — один период времени на каждую коробку фотографий. Вдова оставила Монторси одного в комнате, освещенной двумя тусклыми лампами с абажурами. Постоянно звонил телефон, она отвечала на все звонки. Он слышал, как она бормочет что-то в подвижной тени коридора. Шеф остался в гостиной, составляя компанию вдове между одним звонком и другим.

Монторси вытащил одну, две коробки. Там были сотни фотографий. Маттеи с человеком на костылях, который улыбается рядом с ним. Маттеи с женой за столом, рот Хозяина Италии полураскрыт, на лице — гримаса, представляющая нечто среднее между смехом и воодушевлением. Маттеи с рабочими на залитой солнцем платформе — мощный, непреклонный свет. Монторси охватило медленное отчаяние. Он не найдет фотографию, которую ищет, — ту, что была снята на Джуриати. Другие изображения, десятками, сотнями. Маттеи записывал все. Дату, год, людей рядом с собой, ситуацию, в какой была снята фотография. Человек с костылями был Джорджо Ла Пира, он появлялся на многих фото, далеких друг от друга во времени и пространстве.

Монторси сосредоточился. Напряг память. Ему вспомнилась улыбка Итало Фольезе накануне, в «Коррьере». Он попытался вспомнить хотя бы год статьи в «Коррьере», той, с фотографией, на которой был Маттеи, безоружный, потерянный во времени, рядом с Лонго и Пайеттой. Он вспомнил фразу из доклада Фольезе об Ишмаэле: «Монторси не смог узнать нашего человека среди людей, изображенных на фотографии». Телефон звонил не переставая, лепет вдовы доносился из комнаты, достигая его ушей, казалось, он становится громче, громом раздается среди запаха нафталина внутри шкафа. Какой это был год? Он погрузился в облако равнодушного безмыслия. Он не слушал даже телефонных звонков. Потом, напротив, услышал, как шеф бормочет что-то в трубку, — после того, как зазвонил телефон, и пока он слушал, воспоминание вдруг ударило в него, блестящее, мгновенное. 1949-й. Год был 1949-й. 12 февраля 1949-го.