Я опустил на землю свое несостоявшееся орудие убийства и сел на него. Мой сотовый телефон работал, и когда я захлопнул его после того, как вызвал «скорую», я услышал шорохи сверху, тяжело поднял голову (все таки немного прихватило и шею), увидел, что от дороги к нам спускается мужчина в сандалиях, шортах, футболке и с бритой головой (наполовину лысой, наполовину бритой, как оказалось, когда он подошел ближе), а впереди него несется маленькая собачонка. Я не разбираюсь в собачьих породах, знаю овчарок, бульдогов, отличу пуделя или болонку, но все эти мелкие существа, часто ужасно надоедливые, для меня малоразличимы. Может быть, вам что-то подскажет наличие у нее непомерно больших бакенбард, на манер тех, которыми снабжают русских актеров, играющих солидную пожилую прислугу мужского пола в английских детективах. Добежав первой, она пометалась с лаем между мною и Леоном, но поскольку мы оба проявили полное безразличие к ней, она успокоилась, лизнула кровь на голове Леона, потом подбежала к моим ногам и, часто и мелко дыша, посмотрела мне в глаза. Она-то, фактически, подготовила меня к встрече со следствием, потому что именно ей я стал мысленно излагать полную версию происшедшего, закончив притчей, бог знает откуда взявшейся в моем разболтанном из-за удара и быстрого спуска сознании. Однажды, поведал я собачке, Александр Македонский вызвал на соревнование Геракла — кто из них победит питона, решившего судьбу Трои. Первым в бой вступил полководец. Он раскорячился, как корни дуба, и тяжелый упругий питон не сумел задушить его своими кольцами. Теперь настала очередь Геракла, но Македонский сказал: «Я ведь уже победил, не вижу смысла в продолжении поединка». Право, ну чем я не Гомер, любезный читатель? Я, пожалуй, лаконичнее, но, согласен, в литературе это не всегда хорошо.
Хозяину собачонки я только вкратце заметил, что авария произошла из-за меня, из-за того, что я задел стену. Сказанная вслух фраза вызвала неожиданный спазм, заставивший меня набрать в легкие громадное количество воздуха и резко выдохнуть его. Лысый владелец собаки успокаивающе прикоснулся к моему плечу. Я продолжал сидеть на камне, иногда мне казалось, что близко от левого глаза, на периферии зрения проплывает загнутый обрывок черной нитки, я пытался отслеживать его полет. Затем мне вдруг смертельно приспичило по-крупному. Настоящего укрытия не было поблизости, я присел за камнем, но грудь моя, плечи и голова были видны. В карманах не оказалось ничего, кроме носового платка. Я решил воспользоваться им, но почувствовал, что рука меня слушается плохо, и я, кажется, промахиваюсь. С третьей попытки я справился с задачей. Вежливый господин заранее отошел подальше, отозвал собачку и как будто отвернулся, но судя по тому, как он брезгливо поморщился во время моих манипуляций с платком, я понял, что он не выпускает меня из виду. У него на поясе была бутылочка с водой, он открутил пробку, вылил почти все ее содержимое мне на руки. То, что оставалось на дне, предложил выпить. Я допил воду, протянул ему, было, назад пустую пластиковую бутылку, но он знаком отказался ее принять. Я поискал место, куда бы ее поставить, естественно не нашел, и так мы и оставались до приезда врача — я с пустой бутылкой в руке, он — с пробкой от нее.
Полиция задержала меня там же внизу, а в КПЗ мне приснился сон. Беременная, на тридцать девятой или сороковой неделе Эмма объясняла мне, лежа в постели и укрывшись почему-то с головой одеялом, из под которого непривычно глухо звучал ее голос, что таковы уж причуды беременных женщин, и что поэтому она хочет, чтобы я взял ее прямо сейчас, потому что она уже предчувствует первые схватки в преддверии родов. Вот как! У Эммы, оказывается, бывают капризы. А я-то, наблюдая ее совместную жизнь с Шарлем, называл ее про себя «Душечкой». Я, конечно, не мог ей отказать, но во входную дверь постучали, и продолжали стучать очень настойчиво. Пузатая Эмма выскочила было из-под одеяла и побежала открывать, но передумала и позвала Берту.
— Кика, — произнесла она незнакомым мне кокетливым голосом, — открой дядям дверь.
Почему «Кика»? Откуда эта слащавая интонация? Как она может знать, что за дверью «дяди»?
Берта открыла дверь четверым мужчинам.
— Кика, — произнес уверенный голос одного из них, — пойди в соседнюю комнату, поиграй в «Angry birds» на мамином телефоне.
Акушеры? Четверо? Но как только Берта закрыла за собой дверь спальни, четверка двинулась назад, в пространство лестничной площадки и из глубины ее, ухватившись за широкие брезентовые ручки, чуть не бегом внесла в квартиру простой фанерный ящик с телом Леона и, поставив его рядом с кроватью, так же быстро удалилась. Я запер за ними дверь и готов был теперь удовлетворить просьбу Эммы, но из того места, куда я должен был ткнуться, уже показалась головка с жидкими волосками. Может быть, как раз это и есть Кика, а в «Angry birds» играет все-таки Берта, подумал я. Но думать теперь было некогда, и я пнул ногой ящик с Леоном, чтобы он (Леон, а не ящик) перестал не жить и помог мне принять роды. Горячая жидкость бойлера снов на этом была, видимо, использована полностью, и емкость его заполнилась свежей, еще холодной, безразличной массой, полившейся на меня отрезвляющей, пробуждающей струей. Я проснулся. Из сна про Эмму — в тюремную камеру, вне которой, за дверью ее, могли обитать разве что полицейские, я выплыл с мыслью, что мне безразлично, чей это ребенок — Шарля, мой или Леона (я не вполне верил в почти целомудренную версию последнего из претендентов на отцовство — с чего бы Эмма стала крушить тогда автомобиль?)
Чаще всего в моих снах меня посещает чувства вины и раскаяния. В повторяющихся ночных видениях я вдруг вспоминаю о матери, забытой мною в каком-то заведении больничного типа, или, оказавшись голым на улице, срываю пальто с вешалки у входа в магазин верхней одежды и отчаянно ищу в толпе знакомых, чтобы одолжить денег и расплатиться с продавцом. Случился сон, в котором крупный медвежонок приставал к Эмме на глазах у медведицы, Эмма не на шутку испугалась, но было ясно, что если я попытаюсь отогнать от нее медвежонка, на меня набросится его злобная мать. Наяву я готов для Эммы на все, а во сне я мучительно колебался.
Но этот тюремный сон был благостен, в нем все вращалось вокруг Эммы, все было — для нее, все — ради нее, и не было места ни для какого другого чувства.
Я должен был бы по идее опасаться нескольких вещей. Во-первых, осколка бордюрного камня. Случайно ли то, что он оказался рядом с автомобилем и нес на себе отпечатки моих пальцев? Я не знал, не догадался вовремя выяснить у мужчины с собачкой, пока мы были наедине с ним, с какого момента я попал в поле его зрения, не видел ли он меня спускающимся с камнем в руках. Оказалось, нет, он рассказал, что разглядел сквозь пыль только, как я кладу какой-то предмет на землю и сажусь на него. Следствию это не показалось интересным. Зато подозрение, как и ожидалось мною, вызвали три литка с тремя рассказами, закрепленные в поле зрения водителя. На вопрос, что они делали там, я объяснил, что готовился послать их для участия в литературном конкурсе «Золотое перо России» по номинации «О служебных собаках», вот только в «Коридоре» нет собачьего мотива, объяснил я, о нем я еще только размышляю. В каком-то смысле я теперь, включив в рассказ ту самую собачку с английскими бакенбардами (не уверен, достаточно убедительно ли у меня это вышло), выполнил намерение, изложенное мною на допросе в полиции. На следующий день следователь сказал, что они проверили информацию: конкурс с таким названием — действительно существует, но номинация «О служебных собаках» в нем не значится. Это шутка, сказал я, поморщившись. В создавшемся положении мне лучше не шутить, довольно мягко заметил следователь, и я понял, что беспечность, с которой мною была отпущена эта действительно неуместная шутка, сыграла мне на руку, склоняя следствие к мнению, что я держусь с ними расслаблено потому, что не знаю за собой настоящей большой вины в происшедшем.
Не перечитывал ли я лежащий сверху рассказ «Геометрия» непосредственно во время аварии, спросил он. Нет, ответил я, аварии предшествовал обгон, мне было бы трудно читать во время обгона. Как насчет проверки на детекторе лжи? Я обреченно махнул рукой: да, я заглядывал в текст, но раньше, на прямой дороге, не в момент аварии или в непосредственно предшествующий ей отрезок времени. Пусть. Больше всего я боялся, что они полезут в личный и служебный компьютеры Леона и обнаружат там его переписку с Эммой, возможные упоминания обо мне и докопаются до истинных мотивов происшедшего. Я понятия не имел, существует ли такая переписка. Этого не случилось, либо они ничего не нашли. В конце концов, я признался, что мы с Леоном устроили гонки, которые и послужили причиной его гибели. Этим самооговором я надеялся дать им в руки легкую возможность все же наказать меня и на том прекратить следствие. Но наверно, я и сам хотел наказать себя. Год лишения водительских прав и три месяца общественных работ (в течение этого времени я мел двор танкового музея в Латруне) — не знаю, покажется ли вам это наказание пропорциональным тяжести совершенного мною преступления? Я сам такого рода рассуждения отношу к «су-су-су». Что было, то было. Да и вообще, следует ли считать, что это я убил Леона? Ведь он мог бы по-другому как-нибудь повернуть руль и остаться в живых. Да и чем вообще мое отчаянное поведение отличалось от безумия дорожных лихачей, сотнями убивающих людей на дорогах? Мое помешательство, по крайней мере, имело причину, самую уважительную из всех возможных — любовь.