— Да, но ты просто делаешь, что должен. Делаешь, что можешь, и будь что будет. Поверь мне, иначе можно буквально рехнуться.

— Делаешь, что можешь? Типа, становишься веганом?

— Да. — Он вздыхает. — И все остальные фишки. Я… Я так хотел бы с тобой обо всем поговорить.

— А почему не можешь?

Он закусывает губу.

— Просто не могу.

Я на секунду замолкаю.

— Ну, а веганизм помогает?

— Да. Ну, по-моему.

— А как? В смысле, разве он помогает больше, чем, скажем, просто вегетарианство?

— Думаю, да. Я имею в виду, ты не покупаешь ничего, что было бы связано с мясной промышленностью, и это хорошо. Поищи как-нибудь книжки и почитай, что они делают с гусями, свиньями и курами. Став веганом, ты не даешь наживаться сволочам из этих отраслей. Ты… я не знаю… начинаешь потихоньку отключаться от Матрицы. — Он пожимает плечами.

Я снова думаю про Марка Блэкмена.

— Но ты ведь одиночка. Все остальные продолжают покупать животные продукты.

— Да, но я трачу в год, ну… десять тысяч фунтов или около того на еду. Как минимум. Мы все столько тратим, ну, те, у кого такая зарплата. Ни пенса из этих денег теперь не идет в мясную промышленность. Я же говорю — делаешь, что можешь, и будь что будет. Это — то, что я могу сделать.

— И «остальные фишки».

— Да. И остальные фишки.

— А это законно?

— Чего? О да. Это не то, что ты подумала. Я правда не могу об этом сейчас разговаривать.

— Бен?

— Что?

Я смотрю на лекарства на своей кровати.

— Может, нам просто обдолбаться как следует?

— Нет, нам только хуже станет.

— Ты уверен?

— Да.

— Мне бы сигарету.

На физру в моей старой школе переодевались в удобной теплой комнате рядом с актовым залом, в котором мы занимались «самовыражением» (танцевали с ленточками) и «танцем» (танцевали без ленточек). Либо мы шли играть в нетбол на кортах сразу за школьными корпусами. Никаких травматических воспоминаний о физре у меня не осталось.

Здесь физра не такая. В прежней школе, если забудешь дома спортивную одежду, просто сидишь себе тихо и книжку читаешь, пока остальные упражняются. А здесь приходится делать зарядку в нижнем белье. Это не шутка! Однако сама спортивная одежда тут чуть ли не хуже, чем нижнее белье. У девчонок — коротюсенькая синяя плиссированная юбочка, синие спортивные трусы и топик из «аэртекса» под цвет твоего школьного корпуса. Удобной переодевалки с отоплением тут нет. Вместо этого — бетонная пристройка, поделенная на «Мальчиков» и «Девочек». Девчоночья половина — сырая пещера, полная темных металлических крючьев, хлипких деревянных скамеечек и — ужас из ужасов — общих душевых кабинок. Физра — одно из самых зловещих и тупых изобретений человечества. В одиннадцать лет, учитывая все строгие кодексы и условности этого возраста, оказаться голой перед одноклассницами — последнее дело. Предпоследнее дело — быть вынужденной гулять по холоду в юбке столь короткой и откровенной, что, попытайся ты носить ее в любой другой нормальной жизненной ситуации, люди стали бы таращиться, шептаться и, вероятно, арестовали бы тебя за непристойное поведение. И все же нас заставляют делать и то и другое три раза в неделю.

— Я в этом на улицу не пойду, — говорит Эмма на первой нашей настоящей физре, а именно, в пятницу второй недели занятий — столько времени отняло «введение». — Мисс? — Она машет рукой, пытаясь привлечь внимание физручки, мисс Хайнд. — Мисс?

— В чем дело? — откликается мисс Хайнд.

— Мы в этом должны идти на улицу?

— Как вас зовут? — резко спрашивает мисс Хайнд.

— Эмма.

— Что ж, Эмма,да, вы должны.

— Но это отвратительно, мисс.

— Прошу прощения, Эмма? Каквы сказали?

— Это отвратительно.

— Да, — поддерживаю я.

— Там же мальчики, мисс, — присоединяется Мишель.

Потом я выясню, что, катаясь на коньках, Мишель носит кое-что куда откровеннее наших отстойных физкультурных юбок. Но еще я узнаю, что она бы скорее сдохла, чем допустила, чтобы ее увидели в этих костюмах.

— А почему мальчики не обязаны носить юбки? — говорит Таня. — Одно слово — сексизм.

— Почему нам нельзя ходить в спортивных костюмах? — говорю я.

— Профессиональные спортсменки носят такие же юбки, — замечает мисс Хайнд.

— Но мы не… — начинает Таня.

— А если они занимаются атлетикой, то носят просто трусы. Вы что, не видели по телику?

Наши одноклассницы смотрят на нас с обожанием и ужасом. Как круто тусоваться с этой кодлой. Раньше на меня никто так не смотрел. Но все равно, пока что мы — единственные девчонки, готовые выступить против учителей, так что, по-моему, мы и правда заслуживаем какого-то уважения.

— Вообще-то, — говорит мисс Хайнд, — в трусах пойдете вы,если еще хоть раз пожалуетесь. Вы все. Понятно?

— Если она попытается выкинуть такой номер, мы забастуем, — шепчет мне Эмма.

Но мы и впрямь прекращаем жаловаться. В глубине души мы знаем: в таких ситуациях сопротивление бесполезно, и учителя в конце концов всегда добиваются своего.

— Отлично, — говорит мисс Хайнд. — Все драгоценности сюда, пожалуйста.

Она обходит нас с покоцанной картонной коробкой. На это уходит целая вечность. Многие девочки только недавно прокололи уши и не могут вынуть «гвоздики», иначе дырочки зарастут. Этим несчастным выдаются кусочки «скотча», чтобы обклеить «гвоздики». Выглядит очень глупо. Хотя у всех моих подружек уши уже сто лет как проколоты, я свои портить не собираюсь до праздников (и то — если старики позволят). Привлекать к себе внимание, разгуливая со «скотчем» на ушах — это уж увольте. У других девчонок на шеях — ценные распятия, которые они не хотят класть в коробку, несмотря на то, что мисс Хайнд уверяет их: на время урока та будет заперта в сейф в подсобке. Когда она добирается до меня, я так занята разговором с Эммой, что едва замечаю физручку.

— Кулон, пожалуйста, — говорит она твердо.

Все смотрят на меня. Чувствую, что краснею.

— Кто, я? — говорю я тупо.

— Кулон, пожалуйста. Поторопитесь.

— Но…

— Кулон!

— Мне его снимать не положено, мисс.

Теперь она рассердилась:

— Вы, девочки, меня уже достали. Положи кулон в коробку, пожалуйста.

— У меня была записка от родителей… — Я не могу сказать «от бабушки с дедушкой». Никто не знает, что я не живу с родителями, как все нормальные дети. Никого из этой комнаты не было на моей деньрожденкой вечеринке, а если бы кто и был, они бы не поняли, как у меня все устроено дома, так как увидели бы только зал ратуши. Алекс — единственный человек в мире, обративший внимание, что у меня нет родителей. — …В моей прежней школе. Мне просто нужно, чтобы они написали новую записку. Я…

— Ты когда-нибудь видела, как людям отрывает голову из-за того, что они занимались спортом, не сняв с шеи цепочку? Не очень приятное зрелище. А может, видела, как лицо у них синеет, когда их до смерти душит распятие, которое они «должны носить ради Иисуса»? Я не собираюсь терять работу из-за того, что одна из вас, девочки, слишком тупая и не хочет слушаться и следовать правилам. Никаких исключений. Кулон в коробку.

Чуть не плача, я вожусь с застежкой кулона. Я даже не знаю, как она работает, потому что ни разу в жизни кулон не снимала. В конце концов мне помогает Эмма, за что я ей очень, очень благодарна. Я иду, чтобы бросить его в коробку, но мисс Хайнд хватает его, когда он уже падает.

— А это что такое? — спрашивает она, открыв защелку и посмотрев внутрь фермуара. В этот момент маленькая фотография (портрет моей мамы) выпархивает на пол. Я хочу ее поднять, но мисс Хайнд проворнее. Теперь у нее в одной руке — фермуар, в другой — фотография. Я думала, она посмотрит на фотографию, но уже слишком поздно. Она увидела код.

Слезы так и подступают к глазам; определенно, через минуту я разревусь. Зачем она это делает?

— Да что же это такое?