А каков был берег, дамы и господа! Я сам просто очаровался этим местом: такой милый зелёный бережок, так тепло, такое солнце… Здесь было так красиво – я даже не ожидал, что может быть настолько красиво. Красивее, чем на любых картинках. Океан весь играл солнечными пятнами, как живой, но берег-то был ещё живее.

И я точно решил, что Асурия мне подходит. Что я её, может быть, вообще возьму себе. Потом. Когда моя армия согнёт этих поганых язычников в бараний рог. Обращу тех, кто выживет, в истинную веру, прижму покрепче – и такая весёлая жизнь пойдёт… У меня даже дух захватило от этих чувств, похоже было на влюблённость – ну, знаете, в какую-нибудь очень хорошенькую и очень капризную, с которой точно знаешь, что намучаешься, но вся суета стоит ночи.

Я впервые понял, что ту корону, которой дома ждать не дождаться, теперь можно и побоку. Ах, Господи, твоя воля! Я подумал, какая у меня тут будет корона, какая земля, какие сокровища – нет, это была удачная мысль, насчёт похода! Господь внушил, Господь!

Первый же город мне очень приглянулся, прямо как пирог на столе. Издали он был не белый, как я привык, а ярко-красный, почти оранжевый. На зелёном. С этими корабликами на синей воде, совсем как игрушки – две щепки и парус. Картинка.

Этот город был весь из башен и стен, но не похож на крепость – хрупкий какой-то, будто из вафель. Мне на минуту даже жаль стало его рушить, но тут представилось, что под этими вафлями золото, груды золота, а дальше за ними вся эта чудесная земля, которая будет моя, – и всю эту блажь как рукой сняло.

Так что я приказал открыть огонь со спокойной душой.

Помилуй, Господи, меня грешного – не пристала монаху гордость, но нет сил бороться. Веровал истово, что его святейшество – истинный провидец, верую и нынче… всё он проницал и зрел, только пёкся о слугах Престола Небесного, более сведущих и более нужных его двору, чем я, недостойный. Не о престиже Святого Ордена, нет. Забота о престиже вместна, когда в начинании и впрямь есть хоть какая-то тень святости. Просто о жизнях присных своих пёкся.

Я не присный и в свиту святого отца нашего попал по случаю, лишь благодаря склонности к изучению чужих наречий. Настоятель нашей обители во имя Подвижника Феликса, беседуя с послом Иерарха, отозвался обо мне с похвалой, как об искусном переводчике. Тот сообщил его святейшеству, а впоследствии при дворе Иерарха понравился мой перевод сочинения Дхаан-Шеа под названием «Дорожная пыль». Не знаю, благочестивым ли огнём я горел, переводя сию поэму, но был уж точно одушевлён тою же любовью к сущему, что и древний языческий поэт, с которым я несравним талантом и который покинул мир, не узнав истины, а лишь её предчувствуя. Вероятно, Святой Отец именно это и оценил.

Потом его святейшество говорил мне: «Так и должно, дитя. Надлежало бы и впредь проникаться светом истины, исходящей из любого источника. Мне по сердцу, что твоя любовь к истине сильнее благочестия и посему не позволяет искажать мысли язычников в соответствии с нашей, знакомой мудростью», – и был добр и щедр безмерно, даже позволил читать языческие сочинения из своей личной библиотеки.

Два года я был так счастлив, как только может радоваться жизни дитя Божие. Мне приходилось читать и переводить не только поэмы и философские трактаты; в библиотеке нашлось великое множество трудов по землеописанию и истории языческих земель. Зная наверняка, что никогда не покину стен святой обители, я грезил наяву о далёких краях и неведомой жизни; мысль о мудрости, светоносной и благостной, но воистину отличной от нашей, всё глубже укоренялась в моём рассудке. Простые монахи, с которыми я имел общение прежде, были склонны третировать любую непохожесть на обыденное как грех и зло; свита же его святейшества, столпы веры, осиянные образованностью и проницательностью, лишь отмечали необъятность промысла Господня и его любовь к самым невероятным из своих созданий.

Его святейшество иногда, выезжая из резиденции, брал меня с собой в качестве писца. Мне случалось писать под диктовку письма важным особам; я не был удивлён, записывая отеческие наставления его святейшества принцу Антонию – но до глубины души поразился, узнав, что сам передам письмо.

Я не знал мира, а мир, заключающийся в светском обществе вельмож и военных чинов, и не стремился узнать. Я был вполне готов заочно считать каждого из мирян, занимающих столь важное положение, образцом благочестия, разума и доблести – и вовсе не желал менять это мнение. Меня бы осчастливило предложение отправиться на Чёрный Юг с миссией, но ужаснула необходимость участвовать в войне на Чёрном Юге. Я вообще не хотел смотреть, как убивают людей – и в особенности не хотел смотреть, как убивают моих грезовых язычников.

Моё отвращение к войне как проявлению зла было столь нестерпимо, что я даже посмел возразить.

– Ваше святейшество, – взмолился я, – нельзя ли мне избежать этого похода? Я хотел бы беседовать с языческими философами о Боге, а не глядеть, как их расстреливают из пушек!

Святой Отец скорбно вымолвил:

– Видишь ли, дитя… Принц Антоний, к сожалению, не обладает избытком рассудительности и любви – хорошо, если он имеет упомянутые качества хотя бы в достатке. Он крепок в вере – и не видит иной службы Господу, чем война… есть много обстоятельств, вынуждающих меня позволить этот поход. Я надеюсь, что ты станешь его путеводным светочем; недостаток его любви будет компенсирован твоей чрезмерностью.

После его святейшество говорил о сохранении языческих книг, буде таковые попадут в руки бойцов за веру, о сбережении святых реликвий и о духе благоразумия, который мне надлежит нести. Я слушал и думал, что, в сущности, мне придётся заниматься только одним – сдерживать разбой.

Право, я никак не мог догадаться, до какой степени провидел будущее.

Пребывающие в преклонных летах патриархи и наставники, окружающие его святейшество, многомудрые и прозорливые, от этой миссии отказались, предвидя неудачу. Я тоже предвидел оную – но отказаться не мог. Послушнический долг велел принимать, не ропща, – я честно попытался принять и не роптать… прости мне, Господи, слабость мою!

Принц Антоний оказался ростом высок, голосом громок, красив суетной мирской красотой и выражение лица имел надменное. На меня же взглянул, как жестокосердные господа смотрят на юродствующих странников, покрытых пылью и язвами: пнуть мешает лишь брезгливость. Письмо его святейшества прочёл без должного благоговения и швырнул его в камин; о моей миссии отозвался как о несносной докуке.

В течение месяца я только и молился, что о кротости и смирении. Его святейшество пожелал, чтобы я стал принцу верным спутником и товарищем; я пытался заводить с его высочеством беседу много раз – и каждый раз жалел о своей попытке. Антония совершенно не занимало ничего из того, что я способен был рассказать, – а обрывал он меня как нерадивого холопа. Я лишь старался не сжимать кулаки: дворянину в седьмом поколении весьма трудно смириться с постоянным бесчестьем. Впрочем, принца не слишком занимали чужие титулы; он и герцогов считал своими лакеями и третировал, как хотел.

В столичный город со всех концов страны стекались мерзавцы, алчущие крови и золота. За наличием свободного времени и неимением денег они и к собственной столице относились как к чужой осаждённой крепости. У меня недоставало выдержки спокойно смотреть на это, осознавая, что именно они и станут воинами Божьими; от дурных предчувствий я не мог спать и уже не ощущал себя кротким ягнёнком. Даруй мне, Господи, снисхождение к чужим слабостям и способность прощать!

Перед отплытием я исповедался его святейшеству, прибывшему проводить принца.

– Я не смею просить об избавлении, – сказал я тогда, – но чувствую, что всё будет очень плохо.

– Война есть война, дитя моё, – сказал Иерарх. – Молись за его высочество, а я даю тебе заочное отпущение и благословляю… на тяжёлый путь.