И всё. По зеркалу пробежала рябь, и всё пропало.

Очнулся, лёжа головой у Керима на плече. Тошнило, и было не шевельнуться, но Керим дал что-то понюхать, и я совсем вернулся из Серого Мира.

Думал, всё вокруг перемазал этой смолой… поднёс к глазам руку – а она чистая, хоть и мокрая. Будто из этой смолы всё ушло в видения, и она превратилась в воду.

– Молодец, Одуванчик, – сказал Керим и ухмыльнулся. – Ты, Одуванчик, очень хорошо смотрел, всё рассмотрел. И мысли у тебя чистые, я думаю, потому что с грязными мыслями так проникнуть в суть нельзя. Встать-то ты можешь?

Я встал, показал глазами на дверь, – иначе сил не было спросить, – и Керим покивал, всё понял. Тогда я вышел из его комнатушки, в которой уже догорел огонь, и пошёл к двери в опочивальню царевича Ветра. Меня шатало из стороны в сторону, как нажевавшегося смолы, но голова стала совершенно ясная.

Я открыл дверь. Они спали, Ветер и Яблоня. Он лежал на спине, а она положила головку ему на грудь. Я смотрел на них и больше уже не чувствовал ни капли злости или досады, только нестерпимый страх за них обоих. Всякой дряни на свете сколько угодно, а таких – мало. И им всегда что-то грозит; гнусен мир подзвёздный…

Я тихонько встал на колени около ложа, взял руку Ветра и поцеловал.

– Царевич, – сказал я шёпотом, чтобы не разбудить Яблоню. – Прости меня. Проснись.

Всё это оказалось точь-в-точь как в романе о походе Фредерика Святого. И в общем, так, как я и думал. Но гораздо, гораздо неприятнее.

Земля была плоская, совершенно плоская. Целое море травы, по которой туда-сюда гуляет ветер, а больше – совсем ничего. Ни леса, ни одиночных деревьев. Ни строений. Зато, вы просто представить себе не можете, дамы и господа, какая прорва травы! Со всех сторон виден горизонт. И до самого горизонта эта дурацкая трава и цветочки. Поэтому чувствовал я себя так, будто моя армия идёт как муравьиная цепочка по столу – и видна она всем, начиная с Господа на небеси и заканчивая любым заинтересовавшимся идиотом.

Но всё равно – чем дальше мы выдвигались от этого поганого городишки, тем веселее было у меня на душе. Я думал, что, как бы то ни было, у нас появился боевой опыт, а ещё мы более-менее знаем, чего ждать от их городов и от них самих. Моя рыженькая парила над этой травой, как ангельчик; я утром проследил, чтобы её почистили наилучшим образом, а потом сам угощал белым хлебом и фруктами – так что мы с ней подружились. Малышка даже, по-моему, начала понимать человеческую речь – и смотрела на меня без опаски и без отвращения. А я все сёдла, какие в городишке нашлись, пересмотрел, чтобы выбрать, какое ей будет удобнее, и всю сбрую перепробовал.

И рыженькая гарцевала, как на параде.

Мои бароны на своих трофейных лошадках делали благостные лица, но старались держаться поодаль. Ну и Те Самые с ними. Подумаешь, свита: дурак и трус! Теперь я плюнул на предрассудки, и меня окружали командиры волкодавов, Алекс, Тобиас, Юджин, а между ними – канонир Эрик, который, по-моему, стоил десяти баронов, вместе взятых, хотя и был природным плебеем. Ну и правильно. И я даже думал, что дам мужикам титулы и земли подарю, когда война закончится. Нечего полагаться на салонных вырожденцев! Опора трона – сильные, прах побери, и отважные мужчины, а не истерики, которые прижимают платочки к аристократическим носам, если где-то поблизости недостаточно благовонно запахло.

Кто бы мог подумать, что мои бароны, которые казались такими отчаянными правильными парнями дома, на настоящей войне так опустятся! В действительности вовсе не друзья они мне – просто вассалы. И ничтожества к тому же.

У меня был обоз со всем необходимым, были всадники, которым всегда есть чем кормить лошадей, потому что кругом травы до обалдения, и были пешие бойцы. Мы везли, кроме прочего, пушки, ядра и порох. И Алекс с Юджином говорили, что никто не подкрадётся незамеченным в такой местности: мы любой отряд увидим за пять – пять с половиной тысяч шагов и устроим им хорошую встречу, если что.

Но пока никто не попадался. Кругом была трава, трава, трава: по колено, а местами по грудь в траве. Для телег не очень удобно, но всадники всё-таки её прибивали, и обоз катился, хоть и не быстро. Маки цвели вокруг, яркие-яркие. Было жарко, но не чрезмерно. А в небе парили распластанные птицы, что-то внизу высматривали. Я понимаю, что каких-нибудь зверушек вроде зайцев, но всё равно мне не нравилось, как они смотрят сверху.

Будто они – шпионы здешних ведьмаков.

На самом деле я просто не очень хорошо спал этой ночью. Сначала привязался дохлый Жерар, будь он неладен, потом сны снились… не то чтобы очень страшные, но нелепые и беспокойные. Птицы. Всё время эти птицы. А ещё идол с кошачьей головой, который сперва смеялся, как пьяная девка, а потом заплакал.

Утром, ещё в городишке, я спросил у Бенедикта, что бы это могло значить, но он, каналья в балахоне, похоже, тоже меня предал. Залепетал, что птицы – это, мол, символ любви Божьей ко мне, потому что вестники Господа часто оборачиваются птахами небесными, а идол плакал, потому что язычеству тут конец придёт. Но я чуял, что всё это не то, неправда, – какие, прах побери, вестники, если это явные стервятники? – поэтому отослал его в обоз, а позвать приказал брата как-его-там, строптивого гада из Иерарховой свиты.

Строптивый-то он строптивый, и гад ещё тот, но в своём деле шарит хорошо. Когда он уложил труп, я как-то перестал особенно раздражаться. Честно говоря, я бы даже оставил его при своей особе, на всякий случай, но гадёныш зыркнул и ушёл. А я тогда подумал, что надо будет с ним потом поговорить. Не родился ещё на свет монах, который не любит деньги и положение. Женщины им запрещены – так чем же ещё отрываться? Пожрать, ясен пень, выпить и кого-нибудь построить. И проповеди.

Так вот, я позвал монашка, и он пришёл. Я даже подумал, что не такая уж у него и отвратительная рожа, в сущности. Он же монах, в конце концов, а не придворный кавалер. Ну да, крыса библиотечная. Ну и Бог с ним, с лица не воду пить. Лишь бы приносил пользу.

Но он тут же выдал:

– Что надо, принц?

Вот ничего себе, а? Ни тебе «здрасьте», ни тебе «ваше высочество». До предела обнаглел. Я ему чуть не врезал перчаткой между глаз, еле сдержался.

– Не смей грубить, – говорю. – Ты со своим принцем разговариваешь.

– Да? – отвечает. С отвратительной миной, просто-таки издевательской. – Удивительно. А я думал – с грабителем и убийцей с большой дороги.

И всё. И мне сразу захотелось приказать его выдрать вожжами, до крови, чтобы взвыл и взмолился. Я бы, может быть, так и сделал, если бы не знал, что гадёныш мнит себя подвижником и что легче его убить, чем добиться толку.

Командиры волкодавов на него уставились, как на вошь в бланманже. Ясно, им никто не доложил о ходячем трупе, а потому они поразились, что я этого монаха тут же не убил и им не приказал. Алекс его моментально сгрёб за грудки и радостно мне сказал:

– Ваше прекрасное высочество, позвольте, я ему шею сверну, чтобы соображал, с кем говорит?

А монах прищурился, злой, как крыса в крысоловке, и выпалил ему прямо в глаза:

– Давай, убей духовное лицо! Твою душу и так ждут в преисподней, палач!

Алекс бы его придушил, как Бог свят, такая у него была мина, но я его остановил всё-таки.

– Погоди, – сказал наставительно, – погоди, старина. Не спеши. Во-первых, он вправду монах, а во-вторых, он нам нужен. Не ты же молитвы, защищающие от Тех Самых, будешь читать, если что-то случится?

Тогда Алекс монаха отпустил, но спросил:

– А Бенедикт, ваше высочество?

Ничего я на это не ответил. Странное у меня было ощущение, даже и не выскажешь сразу. Как-то всё изменилось, сдвинулось с привычных мест. Я Бенедикта дома любил, доверял ему, исповедовался, советовался с ним – а здесь бы… ну на простого солдата его променял бы и не пожалел. А тощий монашек – вспомнил, братец Доминик! – конечно, злой, трепло, весь такой саркастический и всё в том же роде, но я ему почему-то верил больше. В смысле нечисти и нежити, да и вообще…