Я скомкала край покрывала. Предложение выглядело настолько ослепительно, что мир вокруг перестал казаться беспросветным.

– Благослови Господь тебя и твоего брата, Ла, – сказала я. – Надеюсь, что Тхарайя не забудет вам этой услуги.

Ла печально улыбнулся; его лицо оказалось выразительнее, чем мне представлялось доселе.

– У теней свои представления о справедливости, госпожа. Мы с братом хотим, чтобы семья нашего господина уцелела, несмотря ни на что, – и добавил с нежностью: – Мы оба помним, как Тхарайя учил нас человеческим играм.

– В прятки? – спросила я.

– И в салочки, – Ла улыбнулся снова. – Тебе надо идти, госпожа.

Мои друзья выслушали новости спокойнее, чем я ожидала. Подозреваю, что Хи посвятил их в общий план близнецов, пока Ла рассказывал о том же плане мне.

– Эх, да… – сказала Сейад, когда я замолчала. – Всем путям путь – самый тёмный из всех!

– Ты, конечно, права, – сказала я, прижимая Эда к себе. – Самый тёмный. Но у нас нет другого выхода.

Эд смотрел на меня разумно и серьёзно, будто понимал и происходящее, и мои слова. Шуарле погладил меня по плечу и принялся собирать в торбу вещички малыша. Раадрашь сидела, поджав под себя ноги и хвост, закусив губу: она не могла возражать, но ей претила сама мысль о бегстве. Далхаэшь, слушавшая со скептической миной, покачала головой, когда я закончила говорить:

– Идти за реку своими ногами? Очень умно, Лиалешь.

– О, ты можешь остаться здесь! – фыркнула Раадрашь. – Тебя никто не тянет на верёвке.

Далхаэшь заплакала навзрыд:

– Горе мне! Зачем отец отдал меня Тхарайя?! Надеялся выслужиться перед наследным принцем – а принц ушёл умирать и бросил своих женщин на произвол судьбы! Что я получила от союза с принцем?! Пять лет в горном домишке, дурной характер его любовниц, дворцовые подлости и под конец – страну теней!

– Заткните её, кто-нибудь! – прошипела Раадрашь.

– Прекрати вопить, курица ты! – прикрикнула Сейад. – Пойдёшь через страну теней, если хочешь жить. А роптать на судьбу – грех и стыд.

– Нут не любит меня, – пробормотала Далхаэшь, вытирая лицо.

– За что тебя любить? – тут же вставила Раадрашь, но Шуарле возразил:

– Нут сама не знает, как лягут кости. Не обижай богиню.

– Ты, бесхвостый, верно, считаешь себя её любимчиком?! – съязвила Далхаэшь, и Раадрашь шлёпнула её по затылку.

– Милые, дорогие, – взмолилась я, – разве вы не можете выбрать другое время для ссор? Нам всем грозит беда, надо торопиться…

– Многое взять не выйдет у нас, – сказала Сейад. – Пелёнки для малыша, лепёшки и сухие абрикосы, воду из мира живых надо взять, потому что не может живой пить из реки… А прочее – бросьте здесь.

Я остановилась у зеркала. Хрустальные флаконы с розовым и гераневым маслом, с жасминовой эссенцией… мои украшения, подаренные Тхарайя… эти гранатовые бабочки, которыми он украшал мои косы, серьги, подвески, браслеты с бубенчиками… Я подняла со столика ожерелье из гранатов и золотых извивающихся дракончиков – и вспомнила, как его касались руки Тхарайя. Я просто-таки услышала его голос: «Они не слишком тяжелы для твоей шейки из солнечных лучей, госпожа сердца моего?» – и прижала золотую фигурку к губам.

– Любимой жене не расстаться с украшениями! – не без яда заметила Далхаэшь.

– И что ж такого? – тут же вступилась Раадрашь. – Если бы твои украшения уцелели, ты тоже захотела бы их взять. В этом нет ничего дурного.

– А вот мои ожерелья носят рабыни или солдатские девки! – вздохнула Далхаэшь. – Лучшее, что мне оставил Тхарайя, – это саранджибадские гранаты с изумрудами, а эти грязные мерзавцы украли всё, что смогли…

Я почувствовала, что сейчас расплачусь – от обиды, усталости, страха и ужасной тоски по Тхарайя. Вероятно, я завыла бы в голос, если бы Шуарле не подошёл сзади и не сказал вполголоса:

– Возьми это, Лиалешь. Оно ему нравилось. Я сам понесу, если тебе тяжело.

Я опустила ожерелье в шкатулку, и Шуарле сунул шкатулку в торбу, под рубашонки и одеяльца Эда. Сейад вышла, чтобы принести фляги для воды, – и я взяла Эда на руки. Мне казалось, что я уже готова бежать куда угодно – в чём есть, всё бросив, лишь бы спасти ребёнка… и как-нибудь дожить до встречи с Тхарайя.

И как-то помимо воли подумалось, что Тхарайя, наверное, будет приятно видеть на мне это ожерелье.

– Ты возьмёшь только это? – спросила Далхаэшь. – Можно мне тогда забрать подвески?

– Ты так не сделаешь! – закричала Раадрашь, но я взглянула на неё и качнула головой, а Далхаэшь сказала:

– Можешь взять их. Это не важно.

– Лиалешь великодушнее, чем ты можешь себе представить, – заметила Раадрашь, и мне было нестерпимо это слышать, а возражать – ещё нестерпимее.

Вся эта суета казалась мучительно ничтожной перед другим берегом и судьбой Тхарайя.

Сейад вошла, неся несколько пустых бурдюков, – и прямо за ней вошёл тот самый пожилой кастрат, похожий на мерина, впряжённого в катафалк. Он остановился в дверях, недоуменно глядя на меня и на наши сборы: на дорожные плащи, брошенные на ложе, на забытые тряпки, пелёнки, опрокинутую корзину для фруктов…

Не иначе как сама Нут толкнула меня под локоть.

– Тебя прислала старшая жена Лаа-Гра? – спросила я. – Можешь сказать этой госпоже, что я уже готова покинуть покои, подобающие старшей принцессе. Не то чтобы я считала это справедливым – но я не желаю ссор и препирательств по этому поводу.

Ошарашенный кастрат «взял прах от ног».

– Вообще-то меня прислал Нур-Тийе, благородная госпожа…

– Передай Нур-Тийе, что я не могу говорить с ним, – сказала я. – Я устала и нездорова. Я приду, когда моё состояние станет более сносным. Скажи Нур-Тийе, что я благодарю его за заботу.

Кастрат облизнул губы, глядя то мне в лицо, то на личико Эда, играющего моими сердоликовыми бусами. Мне показалось, что он волнуется.

– Было бы лучше, госпожа, если бы вы навестили господина до наступления сумерек…

В сумерки тени должны покинуть дворец, подумала я. И стоит им уйти, как Лаа-Гра прикажет убить меня. Нур-Тийе надеется меня спасти… на свой лад.

– Я постараюсь, – сказала я через силу. – Скажи своему господину… я понимаю, он делает, что может.

Кастрат снова поклонился и вышел.

– Всё уже решено, – сказала Раадрашь, сжимая кулаки. – Мерзавцы! Как мне хотелось бы…

– Сестра, – сказала я, – остынь.

День был тёмен и сер; он сворачивался в сумерки так скоро, что у меня щемило сердце. Не знаю, отчего, но, даже зная, что вечером мы покинем дворец, я боялась темноты, так боялась…

Сейад и Шуарле наполнили бурдюки водой. Мы с Раадрашь сложили в торбочки, вышитые красной шерстью, лепёшки, сушёные абрикосы и вяленое мясо – почти ту же еду, которую собирал для меня Шуарле, когда решил сбежать со мной от людей Вернийе. Далхаэшь сперва возилась с драгоценными безделушками, потом присоединилась к нам. В какой-то момент мне стало почти весело от этой суеты, будто мы собирались на пикник.

Теней не было видно, но я всё время ощущала их грозовой холод и свежий запах. Пока я кормила Эда, Раадрашь стояла у решётки, закрывающей выход в сад, и смотрела, как дождь льёт на розовые кусты. Её лицо выражало болезненную тоску запертой в клетку птицы.

Наверное, Шуарле ещё не стал до такой степени птицей, чтобы тосковать и метаться от невозможности улететь. Он даже улыбался, встречаясь со мной взглядом, – и я думала, что мы немало прошли вдвоём и что, возможно, в этот раз нам снова удастся улизнуть от ожидающего нас кромешного ужаса.

Пусть через другой ужас. Но ведь в горах Хуэйни-Аман мы уже были – я и Шуарле, я и Раадрашь, я и Тхарайя… пожалуй, Хуэйни-Аман казались мне более безопасным местом, чем дворец. А по стране теней нас собирались сопровождать близнецы…

Оттого, когда стена, не закрытая ковром, раскололась глубокой чёрной щелью, а из щели потянуло погребным холодом, я не испугалась. Я просто прижала Эда к себе и шагнула в провал.

Она в эту темноту, как в воду, нырнула. Я едва успел за ней.