Антоний, как видно, тоже едва держа себя в руках, и, обдирая, дабы успокоиться, узкую полоску кружева на манжете, процедил сквозь зубы:

– Чем я помогу ему? Это дело таких, как ты, – заботиться о душах, телах и прочей требухе!

– Ты ещё можешь всё исправить, – сказал я столь проникновенно, сколь достало сил. – Прости его, дай ему простить тебя, покайся – и уводи отсюда людей. Мёртвых не воскресишь, но мы можем, по крайней мере, не множить зла…

Небольшое время Антоний слушал молча, и лицо его багровело. Потом, не выдержав, он вскочил, чуть не сбив мертвеца с ног, и изрыгнул отвратительное ругательство:

– Срань Господня! Да что ж мне теперь ради его удовольствия бросить кампанию, которая так славно начинается?! Пусть, значит, гроб Муаниила так и будет у язычников, да? И пусть они тут Тех Самых тешат?! Так, по-твоему?!

– По-твоему, это славное начало?! – завопил я. – Да молись же о даровании здравомыслия, ты бредишь!

– Этот город уже наш! – вскричал Антоний. Он так двигал локтями, что задел мертвеца – и, кажется, не заметил этого в запальчивости. – Вся эта земля, нечистый её возьми, будет моя! И если трусливые святоши вроде тебя не будут скулить, пятиться назад и предавать меня на каждом шагу – то уж в этой Асурии воссияет, чтоб она провалилась, свет истинной веры!

– Да ты бы разобрался с собственными грехами, прежде чем обращать других, – сказал я с досадой. – Вы притащили сюда свою грязь – ты и твой Жерар – а ещё обвиняете хозяев этой земли в том, что они тешат Тех Самых! Тебе же сейчас возвращаться страшнее, чем идти вперёд: ты ведь, видит Господь, боишься, что твои головорезы обвинят тебя в трусости и предательстве…

Антоний схватил меня за балахон на груди и притянул к себе.

– Если ты не заткнёшься, клянусь Всевышним, я прикажу содрать остатки твоей шкуры! И не убью тебя, не надейся, мучеником тебе не бывать! Просто буду таскать за обозом на поводке, как паршивого щенка…

– Да изволь! – выдохнул я, чувствуя на своём лице столь ужасную усмешку, что сам себе поразился. – Ну, пусти! Я пойду – к обозу или куда там? – а ты можешь наслаждаться обществом мёртвого Жерара! Сколько угодно!

Антоний выпустил меня и замолчал, дико разглядывая моё лицо. Он весьма напоминал человека, оглушённого неожиданным ударом, – и я нанёс ещё один:

– Любопытно, сколько мертвецов будет таскаться за тобою к концу этой грязной затеи?

Антонию, как видно, в тот миг было очень нужно на ком-нибудь сорвать сердце – и он влепил затрещину барону Альфонсу, который наблюдал всё это действо, едва не падая в обморок, а потом рявкнул на Бенедикта и солдат:

– Пошли вон отсюда! Это вам не балаган!

Бенедикт подскочил, подобрал полы балахона, словно бы, прости Господи, юбку, и выскочил из комнаты, а солдаты – следом за ним. Бледный Альфонс, прижимающий ладонь к горящей щеке, и Стивен, на чьей румяной глупой физиономии не отражалось ничего, кроме гадливости при виде мертвеца, остались в комнате, но им явно весьма хотелось уйти.

Я стоял и ждал, чем всё это разрешится.

– Ты зря позволяешь себе такой тон, – сказал Антоний почти миролюбиво. – Я – принц, ты вынуждаешь меня поступать круто, ты слышишь?

Я промолчал.

– Чего ты добиваешься? – спросил он.

– Я очень хочу пить, – сказал я.

Альфонс протянул мне кувшин с водой – и я напился прямо из кувшина, подобно деревенскому парню в сенокос. Антоний смотрел, как я пью, потом спросил, тише обычного:

– Ты уберёшь труп?

Жерар с чуть слышным звуком, похожим на скрип, повернул голову и посмотрел на меня помутневшими незрячими глазами. Мне было жаль его до слёз; я жаждал помочь ему отнюдь не ради избавления принца, но лишь ради его собственного загробного покоя – только это было совершенно недостижимо. Я мог только молить Господа о его бедной душе. Антоний ходил по комнате взад-вперёд, бросая на меня взгляды, исполненные нетерпения и сдержанной свирепости, и сильно мешал. Его бароны глядели умоляюще.

Момента, когда мёртвый исчез, никто не уловил. Он не растаял в воздухе и не вышел сквозь стену – он был и перестал быть, и это отчего-то вызывало ужас. Но бароны всё-таки вздохнули с облегчением, а Антоний радостно сказал:

– Ну, похоже, ты стоишь больше, чем кажется, святоша!

– Не обольщайся, – сказал я устало. – Он вернётся.

Антоний хлопнул меня по спине – так, что от боли у меня потемнело в глазах.

– Да вряд ли… Ладно, так и быть. Я тебя прощаю, брат… как тебя там?

Я мог бы много ответить на это, но промолчал.

Мой обожаемый город встретил нас весело, и моя свита веселилась, но это веселье поутихло, когда открылись ворота Гранатового Дворца.

Гранатовый Дворец существует одновременно и в городе, и вне его. Лаш-Хейрие вырастает из тела Красной горы, а кости и сухожилия, соединяющие его с горным хребтом, – это и есть Гранатовый дворец, крепость, вырубленная в тёмно-красном камне, подобном на срезе сырому мясу.

Сердце Города.

Предание гласит, что Гранатовый Дворец воздвигался триста лет. Это ложь: династия Сердца Города существует гораздо дольше, а Дворец достраивают до сих пор. Легенды говорят также, что по тайным путям, начинающимся под тронным залом Светоча Справедливости, можно попасть на ту сторону гор. Это возможно, но я не знаю наверняка. Рассказывают ещё, – а при этом замирают от жути, – что аманейе-тени, обитающие в глубоких подземельях под горами, заключили с родом Сердца Города тайный союз: Светоч Справедливости никогда и никому не позволит воспользоваться их переходами, ведущими в Город Теней, в тёмную бездну, недоступную для солнечных лучей, а Царь Теней поставляет Лучезарному юных бойцов, дабы они служили ему личной охраной. Это чистая правда. Отчасти именно из-за этого род Сердца Города и правит так невероятно долго.

Оттого-то Гранатовый Дворец и считается в Ашури сакральным и в чём-то ужасным местом.

Придворные должности передаются по наследству; чужак, попавший в этот странный и замкнутый мир, не имея врождённой смётки и привычек, выработанных ещё в младенчестве, легко может пропасть или сойти с ума. Царевны, выходящие замуж за юношей из чужих стран, и царевичи, покидающие отчий кров ради подвигов и приключений, старательно делают вид, что им до слёз жаль покидать родные стены; никто из них не признается, что сильнейшее из чувств в этот момент – облегчение выпускаемого на свободу узника.

У Светоча Справедливости – обычно – три-четыре жены и сотня наложниц. Пара десятков царевичей, не говоря уже о девушках гранатовой крови, менее подверженных опасностям отрочества и дворцовым интригам, обычно доживают до совершеннолетия. Трон займёт один. Мужчина. Старший. По праву первородства.

Мои солдаты любят забавляться жестокой игрой. Они лепят на ниточку восковой шарик и запускают его в норку, где сидит скорпион. Скорпион приходит в ярость от такой дерзости, ударяет шарик жалом и прилипает – ловится, бедный смельчак. Таким образом мерзавцы ловят с полдюжины и выпускают их в глиняный горшок с дном широким, но не слишком – а потом любуются ужасным побоищем. Скорпионы – хорошие бойцы, не хуже царевичей из рода Сердца Города. Обычно остаётся один.

Придворная игра отличается от скорпионьих боёв тем, что уж совсем лишних можно отослать – или они сами уезжают, осознав, что у них вообще нет шансов ни на что, кроме смерти. Девушки в скорпионьих боях не участвуют – у них ещё будет время после замужества.

Иногда я задумываюсь о превратностях собственной жизни – и поражаюсь, что выжил в детстве. Это игры Нут, конечно. Я ведь рос без матери, меня некому было защищать. Вероятно, дело в том, что Светоч Справедливости благоволил ко мне, когда я был ребёнком. Первый сын, плод сильной и довольно-таки греховной любви… Возможно, Лучезарному льстило, что он стал отцом демона.

Именно из-за этого государь и отец мой поручил меня не любимой на тот момент наложнице, которая, разумеется, избавилась бы от меня при первой же возможности, освободив дорогу собственному сыну, а своей матери, моей бабушке и вдовствующей царице, госпоже Алмаз.