И коснулась меня наирискованнейшим образом, прежде чем евнух успел до конца закрыть дверь.

Я закрыл за собой дверь и подпёр её спиной. И чуточку так постоял. Подышал поглубже, ага.

Чтобы перестать злиться на неё, хотеть убить его, ненавидеть себя и роптать на Нут. Я уже знал, что сейчас пройдёт: кое-какой опыт появился. Пройдёт, надо только поглубже подышать и спокойно подумать.

Надо вспомнить, что я её люблю, и она меня любит, как может. Как царевна вообще может любить евнуха – или даже, кажется, больше, чем царевна может любить евнуха. И что злиться на неё я совершенно не смею. Вот ещё кто-нибудь влепил бы мне по морде, чтобы я не бесился, – совсем было бы ладно, ага.

Что ещё? Что его я тоже пытаюсь любить. Пытаюсь, пытаюсь, у меня получится, я терпеливый. Он не такая уж и мразь… Ладно, уймись уже, он – просто удивительно, насколько не мразь. Меня-то он ни разу не пнул, ни словом, ни как иначе. И сейчас – говорил такие вещи, какие евнухам не говорят вообще-то. Он мой господин, неплохой, в сущности, господин… Надо попробовать его полюбить хотя бы ради неё.

И себя ненавидеть не за что. Ведь знаю, что от этого только хуже. Вот так поговоришь с собой, помянешь Нут – оно и отпустит. Уже как будто и не так тянет забиться куда-нибудь в угол и выть там в голос о жизни своей разнесчастной.

А ведь не такая уж она у меня, тли, разнесчастная.

Ах, мне уши прокололи! Ах, нарядили в женские тряпки, накрасили глаза и пообещали солдат из свиты братьев Ветра! Гаденько похихикали? А что я ещё хотел от убогих: они же тут точно в том же положении! Да ладно, не в том же – хуже!

Меня, положим, бывало, лупили до полусмерти. Шакалы хозяев, деревенщина… Но с ними-то, с этими здешними куклами, если спокойно подумать, поступали и покруче – им же не просто так это всё в голову ударило! Тюльпан такой расфуфыренный, а усмехался так горько… Много ему счастья принесли эти побрякушки? Да эти дворцовые слуги ещё понесчастнее, чем я, чем мои знакомцы из деревни. А Изумруд ещё взял меня за плечо и подтащил к стене, на которой сушилась кожа какого-то бедолаги – только что носом туда не ткнул. Вот, мол, имей в виду: никто не гарантирован.

Ещё влажная шкура, между прочим. И, судя по старым рубцам, этого несчастного били не меньше, чем меня – тут, во дворце, среди всего этого золота, гранатов и прочего блеска. Ну-ну.

Конечно. Я ничего другого и не ждал. Евнухи есть евнухи. Люди в принципе никого не жалеют, а уж евнухов – в самую последнюю очередь. Прекрасно помню, как мне хотелось поговорить с кем-нибудь из настоящих мужчин, когда был ещё совсем уж мелкий и дурной – и как они на меня смотрели. Брезгливо, как на слизняка, как на крысу, которую колесо арбы раздавило, так что кишки наружу. И хоть бы кто не то чтобы пожалел, а хотя бы обратился без гадливости… нет! Не бывает такого. И женщины недалеко ушли: если надо на ком-то злость сорвать, то лучше меня и не выберешь. Меня презирать легко и приятно. Будто мне душу отрезали вместе с… Бесхвостый пёс, ага.

А другим евнухам дружить со мной тоже без надобности. У каждого – свои проблемы и болячки. Зачем я им сдался? Им же выживать как-то надо, выслуживаться. Выкручиваться как-то, чтобы пореже делали больно. Это лучше в одиночку, по себе знаю.

Так что они меня, конечно, изрядно поизводили сегодня, но они-то всегда так живут, а я – нет. Я же счастливчик сравнительно! Вот пришёл – а госпожа моя…

Госпожа моя… госпожа моя… был бы я настоящий, настоящий аглийе-полукровка, настоящий мужчина, настоящий боец! Целый, всё на месте… Ха, что я несу?! Да я бы мучился сильнее, чем сейчас, наверное! Вот смешно-то. Госпожа моя – царевна, а я – деревенский мужлан. Солдат, например. Шакал, ага.

Думать очень, очень полезно. Никогда бы Яблоня не позволила какому-то шакалу поганому до себя дотронуться. И никогда бы я её не увидел и не узнал, и не поцеловал бы её ручку ни разу, и косы бы не заплёл. И уж тем более она бы меня никогда не обняла. Так о чём я жалею? Вот потеха-то!

А Ветер мне сказал: «Ты – мой солдат. Дерись за неё». Евнухам таких вещей не говорят. А он ещё и дотронулся – не как эти мрази, шакалы, похотливые твари, а как до человека дотронулся. Как до… как до своего конюшего, к примеру. Или – до пажа. Без грязных мыслей и не брезгуя. И сказал: «Ты молодец».

Не смей его ненавидеть, не смей!

Он же принадлежит моей Яблоне. И малышу. И я помолился Нут, чтобы у них всё было в порядке. У меня от души отлегло потихоньку. И нож этот между рёбрами, от которого иногда ужасно больно ни с того ни с сего, тоже пропал. Дышать стало можно.

Я подумал, что все эти нервы и суета – из-за дворца, будь он неладен. Пока в Каменном Гнезде жили, настолько худо вроде бы ни разу не было. Если уж очень подступит – подышишь, и отпустит. Привык ведь уже к царевичу, смирился, успокоился… а тут опять откуда-то полезло.

Поганое место этот дворец.

Я минутку послушал их за дверью. Ну что, это надолго. Вряд ли позовут, думаю: зачем я им сдался? Фрукты, ти, лепёшки, мёд – всё у них там стоит около ложа; вода в кувшине, на столике шкатулка с персиковым маслом и благовониями. А Яблоня не любит, когда я суюсь некстати.

Ну и не будем соваться, ага.

Я решил заняться чем-нибудь полезным, чтобы не заснуть, и пошёл на женскую сторону, проверить малыша. Только малыш спал, и Сейад спала; я уже хотел рассердиться и разбудить её, чтоб охраняла как следует младшего царевича, но тут этот бледный кошмар – один из близнецов – высунулся из пустого воздуха, как из-за двери, и поднёс мне к губам холоднущий палец. Вроде знака, что всё под охраной. А я из комнаты выскочил и губы тёр-тёр, умылся и снова тёр – и всё равно такое чувство, что мертвеца поцеловал.

Умеет себе царевич солдат выбирать, ничего не скажешь.

Я хотел вернуться к дверям Ветра, но этот дворец просто громадный и весь из переходов, как лабиринт. Я долго блуждал, устал, пока в конце концов не вышел в похожее место. Смотрю: горят светильники в виде тюльпанов, дверь с резными жеребцами, ковёр с пурпурным узором, всё как надо… только запах померещился какой-то другой. Я, конечно, всего-навсего евнух, но на птичье чутьё это ни капли не влияет: вроде как чужими из-за двери тянуло.

Чужими мужчинами.

И меня вдруг как стукнет под ребро! Кто это там у них и как может быть?!

Я подобрался к двери, как смог, тихо – и прислушался. А за дверью услыхал голос царевича Орла и шаги взад-вперёд. Перепутал опочивальни по дурости, ага.

У меня от облегчения даже коленки мелко затряслись. Ну слава тебе, Нут, это не с Ветром-Яблоней что-то случилось, а просто я болван без памяти. Уже хотел идти, как вдруг слышу, Орёл говорит:

– Ты хоть понимаешь, какая это может быть беда?

А какой-то незнакомый, старый, но очень твёрдый голос ему ответил:

– Булат доложил Светочу Справедливости об одном голубе, мой царевич, – и Лучезарный опочил. А спустя час на голубятню слетела целая стая с метками побережья. Четырнадцать штук – а на побережье в любом тамошнем городке вряд ли нашлось бы больше двадцати царских голубей сразу.

– И все без писем? – спросил Орёл.

– Все без писем, мой царевич.

Я чуть на пол не сел. Это что ж должно было случиться, чтобы царёвых голубей выпустили без почты всех разом?! Там у них, на побережье, что, город сквозь землю провалился? Или огненный дождь хлынул? Чтобы успеть только выпустить, а письма написать и привязать не успеть…

Орёл рассмеялся, только, скорее, злобно, чем весело, и сказал:

– В тот день, когда Ветер и его пащенок прибыли во дворец, на наших землях творится какое-то нестерпимое зло! Вот это новость, Янтарь! Ты рассказал об этом братьям?

– Я ждал приказа царевича, – сказал Янтарь, гад, и поклонился, наверное, потому что зашуршал парчой.

– Хорошо, – сказал Орёл. – Расскажи. Всем – кроме Ветра. И с утра сообщи Лучезарному. Нут послала знамение с птицами. Ясное. Яснее некуда. Возьми, ты заслужил, – и бросил какую-то, я думаю, вещицу, потому что золото не звенело. Перстень, наверное.